Во вторник поднялись чуть свет. А в полдень, в самый разгар работы, кто-то крикнул:

— Едут!… Едут!…

В поселок медленно въезжали сани.

— Ну, ребята, глядите в оба и насчет болтовни поосторожнее, — предупредил Охрименко. — И не глазейте… Пусть себе едут, а вы работайте.

— Раз, два, три, четыре, пять, шесть, — считал Снежко. — Всего шесть возчиков. Это замечательно!

— Да, это неплохо, — сказал Костров. — Ожидали не меньше десяти.

Все продолжали работать, как будто не замечая появления обоза.

Обоз стал у крайних домов, под стеной леса. Возчики выпрягли лошадей, задали им корму, а сами отошли в сторонку и задымили самокрутками.

— Папаша! — обратился Рузметов к Полищуку. — Пойди-ка понюхай, что за народ. Тебе по должности надо поинтересоваться.

Полищук зашагал к возчикам. С ним пошел и Макуха. Через несколько минут они вернулись.

— Ну как? — спросил Рузметов.

— Леший их знает, — ответил староста. — Сразу не доберешься. Сопят себе под нос, хмыкают, приглядываются, принюхиваются. Я их хочу прощупать, а они норовят меня.

— А откуда они? — поинтересовался Костров.

— Двое из Клепановки, четверо из Крапивной.

— А ты слыхал, — обратился Макуха к старосте, — что сказал про тебя тот чернобородый, когда мы от них пошли? Он, видать, думал, что я не услышу, а у меня уши — первый сорт.

Полищук, опасаясь подвоха со стороны острого на язык старика, попробовал отмолчаться.

Но Макуха не унимался.

— Ты слыхал? — спросил он посмеиваясь. — Или не хочешь признаться?…

— Не слыхал я ничего, — угрюмо сказал староста.

— Я скажу. Не обидишься?

— Чего же обижаться, — буркнул Полищук.

— Он говорит: «Вот бы этому борову немецкому воздух из брюха спустить. Ишь, нагулял жиру!» Он тебя, видно, за фашистского прихлебателя принял.

— Скажи, пожалуйста!… — поежился Полищук. — Вот разбойник! Гляди, еще в самом деле пырнет.

— Не пырнет, — уверенно сказал Костров. — Но, по-моему, надо подумать о том, где достать «горючего». Тогда легче будет разобраться, что к чему. Возможно, язычки у возчиков развяжутся.

— Хм! Горючего! — ухмыльнулся Веремчук. — Легче летом снега достать…

Но староста неожиданно заявил, что «горючего» он может достать, сколько потребуется. Для этого ему надо лишь отлучиться из леспромхоза на полтора-два часа и взять из бригадных запасов, хранящихся у него, полмешка зерна. И хотя запас зерна был неприкосновенным фондом, Рузметов, в виде исключения, разрешил.

Полищук ушел. Через десять минут, сидя на санях и похлестывая пегую леспромхозовскую лошаденку, он выехал из поселка и быстро скрылся в лесу.

Возчики долго держались особняком, около своих лошадей. Они о чем-то мирно беседовали и густо дымили самокрутками. Потом один из них — тот самый бородач, что высказался по адресу старосты, — подошел к работающим партизанам. Он сел на большое нераспиленное бревно и достал кисет.

Борода у него была черная, вьющаяся и аккуратно подстриженная. Глаза с прищуром, умные, хитроватые. Сам крепкий, широкогрудый, приземистый. По виду ему было за сорок.

— Бог в помощь! — баском прогремел он.

— Спасибо на добром слове, — ответил кто-то из партизан. Бородач молча наблюдал за лесорубами.

Подошли остальные пятеро возчиков, поздоровались и расселись тут же на бревнах.

— До ночи управитесь? — поинтересовался вдруг чернобородый.

— Не управимся, вы подсобите, — весело ответил Охрименко.

— И то дело. Мы к этому привычные, — оживленно заговорил маленький худощавый мужичок. — Мы с Климычем, если начнем пилить, — небу жарко станет. У нас рука в руку идет, с песенкой да с присказкой. Уж если работать, так только с Климычем! Как, Климыч?

Чернобородый заерзал на бревне, кашлянул и не без иронии ответил:

— Известное дело! Ты у меня как хвост у коня болтаешься.

— Веселые вы, видать, хлопцы, не унываете, — заметил дед Макуха.

Он отставил пилу, разогнул спину и болезненно поморщился. Выпрямился и его напарник Охрименко, устало вытирая ладонью вспотевший лоб.

— А что толку унывать? — затараторил худощавый мужичонка. — Унывай не унывай, лучше не будет. Тоска сердце точит. А веселому и помирать легче. Я и помирать буду весело. У меня дружок был, Вавилой звали. Весельчак…