— Узнаешь, если покажем? — спросил Пушкарев.

— Узнаю! Ведите! — решительно заявил Сурко.

— Так. Еще один момент, — сказал Зарубин и от волнения встал. — Как называется твоя деревня?

— Выселки.

Командир бригады взглянул на Кострова. Ту же деревню назвал и Беляк.

— Да, все ясно, — произнес Костров. — И Редькина звать Василием. Вы фамилию владельца дома знаете? — обратился он к Сурко.

— А как же! Волохов…

Сурко охарактеризовал Волохова. В далеком прошлом, в годы нэпа, Волохов держал в деревне лавку, а в хозяйстве у него постоянно работали батраки. В период коллективизации он был инициатором и участником убийства председателя райисполкома, прибывшего в деревню по делам только что созданного колхоза. Волохова осудили. В сорок первом году он вернулся. Живет с дочерью, муж которой по неизвестным делам выехал в Германию. Сын Волохова — телеграфист, работает на железной дороге.

Теперь не было сомнений в том, что провокация с эшелоном была задумана сыном Волохова и Редькиным совместно, по заданию врага.

— Я думаю, что Редькина мы вызывать не будем, — сказал Зарубин, — а поймаем его, как говорят, с поличным. А товарища Сурко отпустим.

Возражений не было. Сурко поблагодарили и отпустили. Когда он ушел, Зарубин сказал:

— Я думаю, что мы не ошибемся, если представим его к награде…

Пушкарев поднял руку.

— Я — за. Могу даже и вторую поднять. Уверен, что полковник Гурамишвили нас поддержит.

Подошла суббота, которую все ждали с особенным нетерпением. Был принят план, разработанный Костровым и Снежко еще в городе вместе с Беляком. Во второй половине дня Костров, Бойко и Снежко отправились на лыжах в леспромхоз, где должны были переночевать у старосты, а назавтра, в воскресенье, не позднее шести вечера появиться в деревне Выселки, в доме Волохова.

Метель прекратилась утром. С полдня начал крепчать мороз, и снег звонко похрустывал под ногами. По знакомой дороге трое партизан быстро добрались до леспромхоза.

Староста Полищук пожаловался, что ночью у него со двора увели полугодовалого поросенка. Он сидел в комнате, слушая разговор гостей, и то и дело вздыхал.

— В чем дело, старина? Чего вздыхаешь? — поинтересовался Снежко.

— Про порося никак забыть не могу. Жалко! С него бы моя старуха такого кабанчика выпестовала… И надо же греху случиться. А я мечтал пару окорочков вам в лес послать…

— Ну, не горюй, — успокоил его Снежко.

— А мы и без окороков перезимуем, — добавил Бойко. — Оно, конечно, заманчиво ветчинки покушать. Да еще запеченной в тесте, с такой поджаристой корочкой. Я бы, откровенно говоря, не против. Как вы смотрите, Георгий Владимирович?

— Да ну вас, — отмахнулся тот. — Не дразните.

— В общем, не горюй, еще наживешь и тогда с нами поделишься, — сказал Снежко.

Полищук ухмыльнулся, почесал поясницу.

— А чего мне наживать? У меня еще пара есть. Правда, не такие, поменьше.

Все дружно рассмеялись.

— Этих-то не украдут, — продолжал он. — Я их в лесу держу, в землянке. Тоже растут подходящие…

— Значит, будут окорока? Тогда плюй на все и ложись спать, — посоветовал Бойко, — Может быть, у какого-нибудь бедолаги нет мясца к Новому году, вот он и решил одолжить у старосты. Небось, уверен, что староста уж себе добудет мяса. — И Бойко решительно полез на печь, давая понять, что разговор окончен и пора спать.

Снежко остался у опушки леса, спрятавшись за деревьями, а Костров и Бойко пошли в деревню.

Было уже без пяти шесть. Шли без опаски, зная, что в этой деревне, стоящей у самого леса, оккупанты бывают очень редко, наездами,

На стук вышел Волохов, босой, в нижней рубахе. Росту он был небольшого, узкий в плечах, с бородкой клинышком. Маленькие, глубоко запавшие глаза внимательно осматривали незнакомых людей. Но никаких признаков волнения и беспокойства он не проявил. Упрятав ладони под мышками и поеживаясь от холода, он скорее с любопытством, нежели с тревогой, поглядывал на гостей.

«Совесть чернее ночи, а не трусит, — подумал Бойко. — Видать, стреляный волк».

— Волохов? — спросил капитан Костров, обивая хворостинкой заснеженные сапоги.

— Точно так. А вам кого надо?

— Вас и надо. Привет вам от Ганса. Он просил передать, что сено подсохло.

— Ну и хорошо, и замечательно. Прошу в хоромы, — засуетился Волохов.

В пятистенной, с большими сенями избе было светло и жарко. Окна замаскированы. В первой комнате стоял стол, накрытый цветистой клеенкой, в одном углу висела большая икона, в другом, на маленьком столике, блестел начищенный медный самовар, в простенке между окон тикали ходики.

— Прошу садиться, дорогие гости, — пригласил Волохов и крикнул: — Варвара!

Из соседней комнаты открылась дверь, и у порога встала рослая, рябая, лет тридцати женщина.

Костров подумал, что это, вероятно, дочь Волохова, муж которой находится в Германии.

— Ну? — довольно недружелюбно спросила она Волохова, не сочтя нужным поздороваться с вошедшими.

— Достань-ка нам яблочков моченых… мисочку.

Варвара не торопилась исполнять приказание, и когда Костров заявил, что они сыты и ничего не хотят, она повернулась и скрылась опять в той комнате, из которой только что вышла.