Том 8. Стихотворения, поэма, очерки 1927
вернуться

Маяковский Владимир Владимирович
Шрифт:

В. Маяковский. Фото 1927

Стихотворения, 1927

Стабилизация быта *

После боев и голодных пыток отрос на животике солидный жирок. Жирок заливает щелочки быта и застывает, тих и широк. Люблю Кузнецкий (простите грешного!), потом Петровку, потом Столешников; по ним в году раз сто или двести я хожу из «Известий» и в «Известия». С восторга бросив подсолнухи лузгать, восторженно подняв бровки, читает работница: «Готовые блузки. Последний крик Петровки». Не зря и Кузнецкий похож на зарю, — прижав к замерзшей витрине ноздрю, две дамы расплылись в стончике: «Ах, какие фестончики!» * А рядом, учли обывателью натуру, — портрет кого-то безусого: отбирайте гения для любого гарнитура, — все от Казина * до Брюсова. В магазинах — ноты для широких масс. Пойте, рабочие и крестьяне, последний сердцещипательный романс «А сердце-то в партию тянет!» [1] В окне гражданин, устав от ношения портфелей, сложивши папки, жене, приятной во всех отношениях, выбирает «глазки да лапки» * . Перед плакатом «Медвежья свадьба» * нэпачка сияет в неге: — И мне с таким медведем поспать бы! Погрызи меня, душка Эггерт. — Сияющий дом, в костюмах, в белье, — радуйся, растратчик и мот. «Ателье мод». На фоне голосов стою, стою и философствую. Свежим ветерочком в республику вея, звездой сияя из мрака, товарищ Гольцман из «Москвошвея» обещает «эпоху фрака» * [2] . Но, от смокингов и фраков оберегая охотников (не попался на буржуазную удочку!), восхваляет комсомолец товарищ Сотников толстовку и брючки «дудочку». Фрак или рубахи синие? Неувязка парт- и советской линии. Меня удивляют их слова. Бьет разнобой в глаза. Вопрос этот надо согласовать и, разумеется, увязать. Предлагаю, чтоб эта идейная драка не длилась бессмысленно далее, пришивать к толстовкам фалды от фрака и носить лакированные сандалии. А чтоб цилиндр заменила кепка, накрахмаливать кепку крепко. Грязня сердца и масля бумагу, подминая Москву под копыта, волокут опять колымагу дореволюционного быта. Зуди издевкой, стих хмурый, вразрез с обывательским хором: в делах идеи, быта, культуры — поменьше довоенных норм!

1

Ноты Музторга. Музыка Тихоновой. Слова Чуж-Чуженина. ( Прим. автора.)

2

Стр. 12 № 2 «Экрана». ( Прим. автора.)

[ 1927]

Бумажные ужасы *

(Ощущения Владимира Маяковского)
Если б в пальцах держал земли бразды я, я бы землю остановил на минуту: — Внемли! Слышишь, перья скрипят механические и простые, как будто зубы скрипят у земли? — Человечья гордость, смирись и улягся! Человеки эти — на кой они лях! Человек постепенно становится кляксой на огромных важных бумажных полях. По каморкам ютятся людские тени. Человеку — сажень. А бумажке? Лафа! Живет бумажка во дворцах учреждений, разлеглась на столах, кейфует в шкафах. Вырастает хвост на сукно в магазине, без галош нога, без перчаток лапа. А бумагам? Корзина лежит на корзине, и для тела «дел» — миллионы папок. У вас на езду червонцы есть ли? Вы были в Мадриде? Не были там! А этим бумажкам, чтоб плыли и ездили, еще возносят новый почтамт! Стали ножки-клипсы у бывших сильных, заменили инструкции силу ума. Люди медленно сходят на должность посыльных, в услужении у хозяев — бумаг. Бумажищи в портфель умещаются еле, белозубую обнажают кайму. Скоро люди на жительство влезут в портфели, а бумаги — наши квартиры займут. Вижу в будущем — не вымыслы мои: рупоры бумаг орут об этом громко нам — будет за столом бумага пить чаи, человечек под столом валяться скомканным. Бунтом встать бы, развить огневые флаги, рвать зубами бумагу б, ядрами б выть… Пролетарий, и дюйм ненужной бумаги, как врага своего, вконец ненавидь.

[ 1927]

Нашему юношеству *

На сотни эстрад бросает меня, на тысячу глаз молодежи. Как разны земли моей племена, и разен язык и одежи! Насилу, пот стирая с виска, сквозь горло тоннеля узкого пролез. И, глуша прощаньем свистка, рванулся курьерский с Курского * ! Заводы. Березы от леса до хат бегут, листками вороча, и чист, как будто слушаешь МХАТ, московский говорочек. Из-за горизонтов, лесами сломанных, толпа надвигается мазанок. Цветисты бочка из-под крыш соломенных, окрашенные разно. Стихов навезите целый мешок, с таланта можете лопаться — в ответ снисходительно цедят смешок уста украинца хлопца. Пространства бегут, с хвоста нарастав, их жарит солнце-кухарка. И поезд уже бежит на Ростов, далёко за дымный Харьков. Поля — на мильоны хлебных тонн — как будто их гладят рубанки, а в хлебной охре серебряный Дон блестит позументом кубанки. Ревем паровозом до хрипоты, И вот началось кавказское — то головы сахара высят хребты, то в солнце — пожарной каскою. Лечу ущельями, свист приглушив. Снегов и папах седины, Сжимая кинжалы, стоят ингуши, следят из седла осетины. Верх гор — лед, низ жар пьет, и солнце льет йод. Тифлисцев узнаешь и метров за сто: гуляют часами жаркими, в моднейших шляпах, в ботинках носастых, этакими парижаками. По-своему всякий зубрит азы, аж цифры по-своему снятся им. У каждого третьего — свой язык и собственная нация. Однажды, забросив в гостиницу хлам, забыл, где я ночую. Я адрес по-русски спросил у хохла, хохол отвечал: — Нэ чую. — Когда ж переходят к научной теме, им рамки русского узки; с Тифлисской Казанская академия переписывается по-французски. И я Париж люблю сверх мер (красивы бульвары ночью!). Ну, мало ли что — Бодлер, Маларме * и эдакое прочее! Но нам ли, шагавшим в огне и воде годами борьбой прожженными, растить на смену себе бульвардье * французистыми пижонами! Используй, кто был безъязык и гол, свободу советской власти. Ищите свой корень и свой глагол, во тьму филологии влазьте. Смотрите на жизнь без очков и шор, глазами жадными цапайте все то, что у вашей земли хорошо и что хорошо на Западе. Но нету места злобы мазку, не мажьте красные души! Товарищи юноши, взгляд — на Москву, на русский вострите уши! Да будь я и негром преклонных годов, и то, без унынья и лени, я русский бы выучил только за то, что им разговаривал Ленин. Когда Октябрь орудийных бурь по улицам кровью лился, я знаю, в Москве решали судьбу и Киевов и Тифлисов. Москва для нас не державный аркан, ведущий земли за нами, Москва не как русскому мне дорога, а как огневое знамя! Три разных истока во мне речевых. Я не из кацапов-разинь. Я — дедом казак, другим — сечевик, а по рожденью грузин. Три разных капли в себе совмещав, беру я право вот это — покрыть всесоюзных совмещан. И ваших и русопетов.

[ 1927]

Фабриканты оптимистов *

(Провинциальное)
Не то грипп, не то инфлуэнца. Температура ниже рыб. Ноги тянет. Руки ленятся. Лежу. Единственное видеть мог: напротив — окошко в складке холстика — «Фотография Теремок, Т. Мальков и М. Толстиков». Весь день над дверью звоночный звяк, а у окошка толпа зевак. Где ты, осанка?! Нарядность, где ты?! Кто в шинели, а кто в салопе. А на витрине одни Гамлеты, одни герои драм и опер. Приходит дама, пантера истая — такая она от угрей пятнистая. На снимке нету ж — слизала ретушь. И кажется этой плоской фанере, что она Венера по крайней мере. И рисуется ее глазам уж, что она за Зощенку выходит замуж. Гроза окрестностей, малец-шалопай сидит на карточке паем-пай: такие, мол, не рассыпаны, как поганки по лесу, — растем марксизму и отечеству на пользу. Вот по пояс усатый кто-то. Красив — не пройдешь мимо! На левых грудях — ордена Доброфлота * , на правых — Доброхима * . На стуле, будто на коне кирасир, не то бухгалтер, не то кассир. В гарантию от всех клевет и огорчений коленки сложил, и на коленки-с поставлены полные собрания сочинений: Бебель * , Маркс и Энгельс. Дескать, сидим — трудящ и старателен, — ничего не крали и ничего не растратили. Если ты загрустил, не ходи далеко — снимись по пояс и карточку выставь. Семейному уважение, холостому альков. Салют вам, Толстиков и Мальков — фабриканты оптимистов. Саратов

[ 1927]

По городам Союза *

Россия — всё: и коммуна, и волки, и давка столиц, и пустырьная ширь, стоводная удаль безудержной Волги, обдорская темь * и сиянье Кашир * . Лед за пристанью за ближней, оковала Волга рот, это красный, это Нижний, это зимний Новгород. По первой реке в российском сторечьи скользим… цепенеем… зацапаны ветром… А за волжским доисторичьем кресты да тресты, да разные «центро». Сумятица торга кипит и клокочет, клочки разговоров и дымные клочья, а к ночи не бросится говор, не скрипнут полозья, столетняя зелень зигзагов Кремля, да под луной, разметавшей волосья, замерзающая земля. Огромная площадь; прорезав вкривь ее, неслышную поступь дикарских лап сквозь северную Скифию я направляю в местный ВАПП * . За версты, за сотни, за тыщи, за массу за это время заедешь, мчась, а мы ползли и ползли к Арзамасу со скоростью верст четырнадцать в час. Напротив сели два мужичины: красные бороды, серые рожи. Презрительно буркнул торговый мужчина: — Сережи! * — Один из Сережей полез в карман, достал пироги, запахнул одежду и всю дорогу жевал корма, ленивые фразы цедя промежду. — Конешно… и к Петрову… и в Покров… за то и за это пожалте процент… а толку нет… не дорога, а кровь… с телегой тони, как ведро в колодце… На што мой конь — крепыш, аж и он сломал по яме ногу… Раз ты правительство, ты и должон чинить на всех дорогах мосты. — Тогда на него второй из Сереж прищурил глаз, в морщины оправленный. — Налог-то ругашь, а пирог-то жрешь… — И первый Сережа ответил: — Правильно! Получше двадцатого, что толковать, не голодаем, едим пироги. Мука, дай бог… хороша такова… Но што насчет лошажьей ноги… взыскали процент, а мост не проложать… — Баючит езда дребезжаньем звонким. Сквозь дрему все время про мост и про лошадь до станции с названьем «Зимёнки». На каждом доме советский вензель зовет, сияет, режет глаза. А под вензелями в старенькой Пензе старушьим шепотом дышит базар. Перед нэпачкой баба седа отторговывает копеек тридцать. — Купите платочек! У нас завсегда заказывала сама царица… — Морозным днем отмелькала Самара, за ней начались азиаты. Верблюдина сено провозит, замаран, в упряжку лошажью взятый. Университет — горделивость Казани * , и стены его и доныне хранят любовнейшее воспоминание о великом своем гражданине. Далёко за годы мысль катя, за лекции университета, он думал про битвы и красный Октябрь, идя по лестнице этой. Смотрю в затихший и замерший зал: * здесь каждые десять на сто его повадкой щурят глаза и так же, как он, скуласты. И смерти коснуться его не посметь, стоит у грядущего в смете! Внимают юноши строфам про смерть, а сердцем слышат: бессмертье. Вчерашний день убог и низмен, старья премного осталось, но сердце класса горит в коммунизме, и класса грудь не разбить о старость.

[ 1927]

Моя речь на показательном процессе по случаю возможного скандала с лекциями профессора Шенгели *

Я тру ежедневно взморщенный лоб в раздумье о нашей касте, и я не знаю: поэт — поп, поп или мастер. Вокруг меня толпа малышей, — едва вкусившие славы, а волос уже отрастили до шей и голос имеют гнусавый. И, образ подняв, выходят когда на толстожурнальный амвон, я, каюсь, во храме рвусь на скандал, и крикнуть хочется: — Вон! — А вызовут в суд, — убежденно гудя, скажу: — Товарищ судья! Как знамя, башку держу высоко, ни дух не дрожит, ни коленки, хоть я и слыхал про суровый закон * от самого от Крыленки * . Законы не знают переодевания, а без преувеличенности, хулиганство — это озорные деяния, связанные с неуважением к личности. Я знаю любого закона лютей, что личность уважить надо, ведь масса — это много людей, но масса баранов — стадо. Не зря эту личность рожает класс, лелеет до нужного часа, и двинет, и в сердце вложит наказ: «Иди, твори, отличайся!» Идет и горит докрасна, добела… Да что городить околичность! Я, если бы личность у них была, влюбился б в ихнюю личность. Но где ж их лицо? Осмотрите в момент — без плюсов, без минусов. Дыра! Принудительный ассортимент из глаз, ушей и носов! Я зубы на этом деле сжевал, я знаю, кому они копия. В их песнях поповская служба жива, они — зарифмованный опиум. Для вас вопрос поэзии — нов, но эти, видите, молятся. Задача их — выделка дьяконов из лучших комсомольцев. Скрывает ученейший их богослов в туман вдохновения радугу слов, как чаши скрывают церковные. А я раскрываю мое ремесло как радость, мастером кованную. И я, вскипя с позора с того, ругнулся и плюнул, уйдя. Но ругань моя — не озорство, а долг, товарищ судья. — Я сел, разбивши доводы глиняные. И вот объявляется приговор, так сказать, от самого Калинина * , от самого товарища Рыкова * . Судьей, расцветшим розой в саду, объявлено тоном парадным: — Маяковского по суду считать безусловно оправданным!

[ 1927]

«За что боролись?» *

Слух идет бессмысленен и гадок, трется в уши и сердце ёжит. Говорят, что воли упадок у нашей у молодежи. Говорят, что иной братишка, заработавший орден, ныне про вкусноты забывший ротишко под витриной кривит в унынье. Что голодным вам на зависть окна лавок в бутылочном тыне, и едят нэпачи и завы в декабре арбузы и дыни. Слух идет о грозном сраме, что лишь радость развоскресенена, комсомольцы лейб-гусарами пьют да ноют под стих Есенина. И доносится до нас сквозь губы искривленную прорезь: «Революция не удалась… За что боролись?..» И свои 18 лет под наган подставят — и нет, или горло впетлят в коски. И горюю я, как поэт, и ругаюсь, как Маяковский. Я тебе не стихи ору, рифмы в этих делах ни при чем; дай как другу пару рук положить на твое плечо. Знал и я, что значит «не есть», по бульварам валялся когда, — понял я, что великая честь за слова свои голодать. Из-под локона, кепкой завитого, вскинь глаза, не грусти и не злись. Разве есть чему завидовать, если видишь вот эту слизь? Будто рыбы на берегу — с прежним плаваньем трудно расстаться им. То царев горшок берегут, то обломанный шкаф с инкрустациями. Вы — владыки их душ и тела, с вашей воли встречают восход. Это — очень плевое дело, если б революция захотела со счетов особых отделов эту мелочь списать в расход. Но, рядясь в любезность наносную, мы — взамен забытой Чеки * кормим дыней и ананасною, ихних жен одеваем в чулки. И они за все за это, что чулки, что плачено дорого, строят нам дома и клозеты и бойцов обучают торгу. Что ж, без этого и нельзя! Сменим их, гранит догрызя. Или наша воля обломалась о сегодняшнюю деловую малость? Нас дело должно пронизать насквозь, скуленье на мелочность высмей. Сейчас коммуне ценен гвоздь, как тезисы о коммунизме. Над пивом нашим юношам ли склонять свои мысли ракитовые? Нам пить в грядущем все соки земли, как чашу, мир запрокидывая.

[ 1927]

«Даешь изячную жизнь» *

Даже мерин сивый желает жизни изящной и красивой. Вертит игриво хвостом и гривой. Вертит всегда, но особо пылко — если навстречу особа-кобылка. Еще грациозней, еще капризней стремится человечество к изящной жизни. У каждого класса свое понятье, особые обычаи, особое платье. Рабочей рукою старое выжми — посыплются фраки, польются фижмы. Царь безмятежно в могилке спит… Сбит Милюков * , Керенский * сбит… Но в быту походкой рачьей пятятся многие к жизни фрачьей. Отверзаю поэтические уста, чтоб описать такого хлюста. Запонки и пуговицы и спереди и сзади. Теряются и отрываются раз десять на день. В моде в каждой так положено, что нельзя без пуговицы, а без головы можно. Чтоб было оправдание для стольких запонок, в крахмалы туловище сплошь заляпано. На голове прилизанные волоса, посредине пробрита лысая полоса. Ноги давит узкий хром. В день обмозолишься и станешь хром. На всех мизинцах аршинные ногти. Обломаются — работу не трогайте! Для сморкания — пальчики, для виду — платочек. Торчит из карманчика кружевной уголочек. Толку не добьешься, что ни спроси — одни «пардоны», одни «мерси». Чтоб не было ям на хилых грудях, ходит, в петлицу хризантемы вкрутя. Изящные улыбки настолько тонки, чтоб только виднелись золотые коронки. Косится на косицы — стрельнуть за кем? — и пошлость про ландыш на слюнявом языке. А в очереди венерической клиники читает усердно «Мощи» Калинникова * . Таким образом день оттрудясь, разденет фигуру, не мытую отродясь. Зевнет и спит, излюблен, испит. От хлама в комнате тесней, чем в каюте. И это называется: — Живем-с в уюте! — Лозунг: — В ногах у старья не ползай! — Готов ежедневно твердить раз сто: изящество — это стопроцентная польза, удобство одежд и жилья простор.