Том 8. Стихотворения, поэма, очерки 1927
вернуться

Маяковский Владимир Владимирович
Шрифт:

[ 1927]

Корона и кепка *

Царя вспоминаю — и меркнут слова. Дух займет, и если просто «главный». А царь — не просто всему глава, а даже — двуглавный. Он сидел в коронном ореоле, царь людей и птиц… — вот это чин! — и как полагается в орлиной роли, клюв и коготь на живье точил. Точит да косит глаза грозны! Повелитель жизни и казны. И свистели в каждом онемевшем месте плетищи царевых манифестин. «Мы! мы! мы! Николай вторый! двуглавый повелитель * России-тюрьмы и прочей тартарары, царь польский, князь финляндский, принц эстляндский и барон курляндский, издевающийся и днем и ночью над Россией крестьянской и рабочей… и прочее, и прочее, и прочее…» Десять лет прошли — и нет. Память о прошлом временем грабится… Головкой русея, — вижу — детям показывает шкрабица * комнаты ревмузея. — Смотрите, учащие чистописание и черчение, вот эта бумажка — царское отречение. Я, мол, с моим народом — квиты. Получите мандат без всякой волокиты. Как приличествует его величеству, подписал, поставил исходящий номер — и помер. И пошел по небесной скатерти-дорожке, оставив бабушкам ножки да рожки. — А этот… не разберешься — стул или стол, с балдахинчиками со всех сторон? — Это, дети, называлось «престол отечества» или — «трон». «Плохая мебель!» — как говорил Бебель * . — А что это за вожжи, и рваты и просты? — Сияют дети с восторга и мления. — А это, дети, называлось «бразды правления». Корона — вот этот ночной горшок, бриллиантов пуд — устанешь носивши. — И морщатся дети: — Нехорошо! Кепка и мягше и много красивше. Очень неудобная такая корона… Тетя, а это что за ворона? Двуглавый орел под номером пятым. Поломан клюв, острижены когти. Как видите, обе шеи помяты… Тише, дети, руками не трогайте! — И смотрят с удивлением Маньки да Ванятки на истрепанные царские манатки.

[ 1927]

Вместо оды *

Мне б хотелось вас воспеть во вдохновенной оде, только ода что-то не выходит. Скольким идеалам смерть на кухне и под одеялом! Моя знакомая — женщина как женщина, оглохшая от примусов пыхтения и ухания, баба советская, в загсе венчанная, самая передовая на общей кухне. Хранит она в складах лучших дат замужество с парнем среднего ростца; еще не партиец, но уже кандидат, самый красивый из местных письмоносцев. Баба сердитая, видно сразу, потому что сожитель ейный огромный синяк в дополнение к глазу приставил, придя из питейной. И шипит она, выгнав мужа вон: — Я ему покажу советский закон! Вымою только последнюю из посуд — и прямо в милицию, прямо в суд… — Домыла. Перед взятием последнего рубежа звонок по кухне рассыпался, дребезжа. Открыла. Расцвели миллионы почек, высохла по-весеннему слезная лужа… — Его почерк! письмо от мужа. — Письмо раскаленное — не пишет, а пышет. «Вы моя душка, и ангел вы. Простите великодушно! Я буду тише воды и ниже травы». Рассиялся глаз, оплывший набок. Слово ласковое — мастер дивных див. И опять за примусами баба, все поняв и все простив. А уже циркуля письмоносца за новой юбкой по улицам носятся; раскручивая язык витиеватой лентой, шепчет какой-то охаживаемой Вере: — Я за положительность и против инцидентов, которые вредят служебной карьере. — Неделя покоя, но больше никак не прожить без мата и синяка. Неделя — и снова счастья нету, задрались, едва в пивнушке побыли… Вот оно — семейное «перпетуум мобиле» * . И вновь разговоры, и суд, и «треть» * на много часов и недель, и нет решимости пересмотреть семейственную канитель. Я напыщенным словам всегдашний враг, и, не растекаясь одами к восьмому марта, я хочу, чтоб кончилась такая помесь драк, пьянства, лжи, романтики и мата.

[ 1927]

Вдохновенная речь про то, как деньги увеличить и уберечь *

В нашем хозяйстве — дыра за дырой. Трат масса, расходов рой. Поэтому мы у своей страны берем взаймы. Конечно, дураков нету даром отдавать свою монету. Заем поэтому так пущен, что всем доход — и берущим и дающим. Ясно, как репа на блюде, — доход обоюден. Встань утром и, не смущаемый ленью, беги к ближайшему банковскому отделению! Не желая посторонним отвлекаться, требуй сразу — подать облигаций! Разумеется, требуй двадцатипятирублевые. А нет четвертного — дело плевое! Такие ж облигации, точка в точку, за пять рублей, да и то в рассрочку! Выпадет счастье — участвуешь в выигрыше в пятой части. А если не будешь молоть Емелю и купишь не позднее чем к 1-му апрелю, тогда — от восторга немеет стих — рассрочка от четырех месяцев и до шести. А также (случай единственный в мире!) четвертные продаются по 24, а пятерка — по 4 и 8 гривен. Словом: доходов — ливень! Этот заем такого рода, что доступен для всего трудового народа. Сидишь себе и не дуешь в ус. На каждый рубль — гривенник плюс. А повезет, и вместо денежного поста — выигрываешь тысяч до полуста. А тиражей — масса, надоедают аж: в год до четырех. За тиражом тираж! А в общем, сердце радостью облей, — разыгрывается до семнадцати миллионов рублей. На меня обижаются: — Что ты, в найме? Только и пишешь, что о выигрышном займе! — Речь моя кротка и тиха: — На хорошую вещь — не жалко стиха. — Грядущие годы покрыты тьмой. Одно несомненно: на 27-й (и то, что известно, про то и поём) — выгоднейшая вещь 10% заем!

[ 1927]

Лезьте в глаза, влетайте в уши слова вот этих лозунгов и частушек *

Знай о счастии своем. Не сиди, как лодырь. Мчи купить себе заем нынешнего года. Пользу в нынешнем году торопитесь взвесить. Деньги вам процент дадут ровно рубль на десять. Зря копейку не пропей-ка. — Что с ней делать? — спросите. В облигации копейка в непрерывном росте. Про заем несется гул, он-де к общей выгоде, выиграв себе деньгу, вы хозяйство двигаете. Выше, звонче голос лей, в небе надо высечь: выигрыш от ста рублей до полсотни тысяч. Чуть наступят тиражи — не волнуйся, не дрожи. Говорил про наш тираж с человеком сведущим: раз не взял — не падай в раж, выиграешь в следующем. Тыщу выиграл и рад, от восторга млею. Ходят фининспектора, обложить не смеют. По заводам лети, песенная строчка: если купит коллектив, то ему рассрочка. Как рассрочили платеж на четыре месяца — по семье пошел галдеж: все с восторга бесятся. Шестьдесят копеек есть, дальше дело знаемо: в коллектив спешите внесть в счет покупки займа. Чтоб потом не плакать год, не расстроить нервы вам, покупайте с массой льгот до апреля первого. В одиночку и вдвоем мчи сквозь грязь и лужицы. Это — лучший заем для советских служащих. Пойте, в тыщу уст оря, радостно и пылко, что заем для кустаря — прибыль и копилка. Лучших займов в мире нет. Не касаясь прочего, он рассчитан по цене на карман рабочего.

[ 1927]

Февраль *

Стекались в рассвете раненько-раненько, толпились по десять, сходились по сто. Зрачками глаз и зрачками браунингов глядели из-за разведенных мостов. И вот берем кто нож, кто камень, дыша, крича, бежа. Пугаем дома, ощетинясь штыками, железным обличьем ежа. И каждое слово и каждую фразу, таимую молча и шепотом, выпаливаем сразу, в упор, наотмашь, оптом. — Куда нашу кровь и пот наш деваете? Теперь усмирите! Чёрта! За войны, за голод, за грязь издевательств — мы требуем отчета! — И бросили царскому городу плевки и удары в морду. И с неба будто окурок на пол — ободранный орел подбитый пал, и по его когтям, по перьям и по лапам идет единого сменившая толпа. Толпа плывет и вновь садится на мель, и вновь плывет, русло меж камня вырыв. «Вихри враждебные веют над нами…» * «Отречемся от старого мира…» * Знамена несут, несут и несут. В руках, в сердцах и в петлицах — ало. Но город — вперед, но город — не сыт, но городу и этого мало. Потом постепенно пришла степенность… Порозовел постепенно февраль, и ветер стихнул резкий. И влез на трон соглашатель и враль под титулом: «Мы — Керенский * ». Но мы ответили, гневом дыша: — Обратно земной не завертится шар. Слова переделаем в дело! — И мы дошли, в Октябре заверша то, что февраль не доделал.

[ 1927]

Первые коммунары *

Немногие помнят про дни про те, как звались, как дрались они, но память об этом красном дне рабочее сердце хранит. Когда капитал еще молод был и были трубы пониже, они развевали знамя борьбы в своем французском Париже. Надеждой в сердцах бедняков засновав, богатых тревогой выев, живого социализма слова над миром зажглись впервые. Весь мир буржуев в аплодисмент сливал ладонное сальце, когда пошли по дорожной тесьме жандармы буржуев — версальцы * . Не рылись они у закона в графе, не спорили, воду толча. Коммуну поставил к стене Галифе * , французский ихний Колчак. Совсем ли умолкли их голоса, навек удалось ли прикончить? — Чтоб удостовериться, дамы в глаза совали зонтика кончик. Коммуну буржуй сжевал в аппетите и губы знаменами вытер. Лишь лозунг остался нам: «Победите! Победите — или умрите!» Версальцы, Париж оплевав свинцом, ушли под шпорный бряк, и вновь засияло буржуя лицо до нашего Октября. Рабочий класс и умней и людней. Не сбить нас ни словом, ни плетью. Они продержались горсточку дней — мы будем держаться столетья. Шелками их имена лепеча над шествием красных масс, сегодня гордость свою и печаль приносим девятый раз.

[ 1927]

Лучший стих *

Аудитория сыплет вопросы колючие, старается озадачить в записочном рвении. — Товарищ Маяковский, прочтите лучшее ваше стихотворение. — Какому стиху отдать честь? Думаю, упершись в стол. Может быть, это им прочесть, а может, прочесть то? Пока перетряхиваю стихотворную старь и нем ждет зал, газеты «Северный рабочий» секретарь тихо мне сказал… И гаркнул я, сбившись с поэтического тона, громче иерихонских хайл: — Товарищи! Рабочими и войсками Кантона * взят Шанхай! — Как будто жесть в ладонях мнут, оваций сила росла и росла. Пять, десять, пятнадцать минут рукоплескал Ярославль. Казалось, буря вёрсты крыла, в ответ на все чемберленьи ноты катилась в Китай, — и стальные рыла отворачивали от Шанхая дредноуты. Не приравняю всю поэтическую слякоть, любую из лучших поэтических слав, не приравняю к простому газетному факту, если так ему рукоплещет Ярославль. О, есть ли привязанность большей силищи, чем солидарность, прессующая рабочий улей?! Рукоплещи, ярославец, маслобой и текстильщик, незнаемым и родным китайским кули * !

[ 1927]

Не все то золото, что хозрасчет *

Рынок требует любовные стихозы. Стихи о революции? на кой они черт! Их смотрит какой-то испанец «Хозе» — Дон Хоз-Расчет. Мал почет, и бюджет наш тесен. Да еще в довершенье — промежду нас — нет ни одной хорошенькой поэтессы, чтоб привлекала начальственный глаз. Поэта теснят опереточные дивы, теснит киношный размалеванный лист. — Мы, мол, массой, мы коллективом. А вы кто? Кустарь-индивидуалист! Город требует зрелищ и мяса. Что вы там творите в муках родов? Вы непонятны широким массам и их представителям из первых рядов. Люди заработали — дайте, чтоб потратили. Народ на нас напирает густ. Бросьте ваши штучки, товарищи изобретатели каких-то новых, грядущих искусств. — Щеголяет Толстой, в истории ряженый, лезет, напирает со своей императрицей * . — Тьфу на вас! Вот я так тиражный. Любое издание тысяч тридцать. — Певице, балерине хлоп да хлоп. Чуть ли не над ЦИКом ножкой машет. — Дескать, уберите левое барахло, разные ваши левые марши. — Большое-де искусство во все артерии влазит, любые классы покоря. Довольно! В совмещанском партере Леф * не раскидает свои якоря. Время! — Судья единственный ты мне. Пусть «сегодня» подымает непризнающий вой. Я заявляю ему от имени твоего и моего: — Я чту искусство, наполняющее кассы. Но стих раструбливающий октябрьский гул, но стих, бьющий оружием класса, — мы не продадим ни за какую деньгу.