Ситчиков улыбается, а через мгновение становится виновато-серьезным.

— Промышленную и строительную индустрию более или менее создали. Предстоит достигнуть равновесия между нею и службой человечности. Под службой человечности я подразумеваю индустрию отдыха, а главное — всестороннюю заботу о личности и коллективе. Вот взять вас, Инна Андреевна. Вы знаете страну, пишете книги. Одно из достоинств ваших книг: высокая плотность информации.

— Не надо комплиментов. Вы откровенный. Занятие не для вас.

— Говорю честно.

— Ну уж, ну уж.

— Доказать?

— Да.

— Из ваших книг и публикаций в еженедельнике я узнал... что сразу вспомнится, то и назову. Язык дятла. Я не подозревал его феноменальной длины! Думал, он достает древоточцев и всяких там короедов с двух-трех сантиметров. А он прямо факирище! Черт-те куда в ствол запускает язык по каналам и накалывает жучка. Длина еще не так поразила — игольчатые шипы на кончике языка.

— Достаточно.

— Подумаете: вот ухватил детский факт.

— Это область науки. Для писателя — не предмет особой гордости. Какая-нибудь тонкость психологии, мысль...

— Ай, башмак я! Тонкость? Пожалуйста. Юноша полюбил. Увидел ее с другим. Задумал самоубийство. Взялся за троллеи мостового крана и умер. А току-то в троллеях не было. Так хотел умереть, что умер без помощи электричества.

— Виктор Васильевич, вы знали, что я приеду?

— Откуда?

— По случайности.

— Не знал и предположить не мог. Не скрою: подозрения меня страшно ранят.

— Никакого подозрения. Уточнила. Почему бы не уточнить?

— Хорошо. Инна Андреевна, давеча я хотел сказать: вы объездили страну, много написали... Навряд ли вы что новое почерпнете в Желтых Кувшинках... Театра нет. Был. Закрыли лет пятнадцать тому назад под видом нерентабельности. Был симфонический оркестр. Тогда же прихлопнули. Есть музей. За полчаса освоите всю экспозицию. Директор музея — пенсионер, работает на общественных началах. Наш Дом культуры покуда примитивен. Нудная традиционная кружковщина. Где формироваться всесторонней личности? Где освежить знания приезжему человеку? Где просто-напросто развлечься? Посидеть за столиком в ресторане? Потанцевать под музыкальный автомат? Я не скучаю без развлечений. Мне и так душевно удобно. А многие чумеют от однообразия и скуки. Я лично нарушения трудовой дисциплины в известной мере рассматриваю как выброс из атмосферы однообразия. Ведь получается что: единственное, что тебе дано, — возможность вкалывать, отдавать, служить благу и прогрессу. Так что я отлично понял вашу теледеву. Правда, надо отдать должное: министерство и другие инстанции поддерживают наши планы социального развития и нашу практику социологических поисков. К счастью, во всех инстанциях находятся передовые люди.

— Рада слышать. Виктор Васильевич, в начале нашего разговора вы уклонились от ответа... Короче, вы занимались важной проблемой в объеме страны и планеты. Что, она устранена?

— Год, полтора ею занимался. Родители заставили вернуться в институт. Вернулся, но ненадолго. И увлекся другими проблемами, тоже немалыми. Оторвешься от проблемы — создается впечатление, что она сходит на нет. Байкалом занимался. Прискорбно признаться: умиротворил себя отсутствием серьезной информации. В прошлом месяце черкнул знакомому. Он из военных инженеров. Рано ушел на пенсию. Жду ответа.

Мы подъезжали к заводу. Ситчиков встал. Мы выпрыгнули на остановке.

Пресс, перед которым сидела Наталья, напоминал микроскоп. В малогабаритной квартирке, одетая экзотически ярко, с волосами, падавшими по спине, она казалась высокой. Соотношение между ее склоненной фигуркой, затянутой в серый халат, и чугунной станиной пресса, верхняя часть которой походила на загогулину, словно бы миниатюризировало Наталью.

Когда Ситчиков привел меня к прессу, я не сразу узнала ее.

Наталья не замечала и не слышала нас, так как была поглощена работой, сидела к пешеходному пролету боком да еще и в наушниках-противошумах, несоразмерных по своей величине с ее головой, туго затянутой желтеньким, в черный крап штапельным платочком.

Около пресса, на узком столике, лежали металлические полосы цвета латуни, вероятно, анодированные. Из этих полос Наталья штамповала детали затейливой формы. Изготовление детали происходило в момент, когда Наталья надавливала на педаль. Металл преображался и отделялся от ленты хотя и легко, но при этом возникал такой писк, скрежет, отсекающий хруст, что невольно хотелось изогнуться, чтобы сгладить мучительное звуковое воздействие на нервы и слух. А ведь давил металл не только штамп Натальи, а еще три длинных ряда нудно-свинцовых штампов. Ее станок находился около цеховой стены, поэтому, наверно, я ощутила себя стоящей на краю шумового ада. Не премину подчеркнуть, что довольно скоро я перестала взвинченно воспринимать шумы цеха, вроде бы слегка притерпелась к ним. Но вместе с тем ни один из звуков я не воспринимала приязненно. Звуки возникали, выстреливались, пересекались, порющие, слепящие, как прожекторный луч в лоб, опасно жесткие, будто токарная стружка, зловещие, словно похмельное раскаяние.

Ситчиков внезапно исчез за стальной дверью. Странный. Мог бы и сказать, куда подался.

Тотчас из глубины межпрессовых лабиринтов появилась женщина в комбинезоне. Женщина как женщина: кубастенькая, с короткой шеей, не успевающей загореть за целое лето. Конечно, замужняя, детная, без особых усилий следящая за собственной внешностью. («Зачем следить-то? Определилась. Живем ничего. Если мужик бросит — докукую свой век для ребятишек и при них. Не я первая, не я последняя».)