Де Краон откинул капюшон плаща и подошел к бретонцу совсем близко.

— Вы напали на них? — Голос чиновника звучал мягко и любезно.

— Да, напали.

— И убили того человека?

Бретонец покачал головой.

— Нет, не убили, — ответил он и тут же отпрянул, заметив внезапно впыхнувшую ненависть во взгляде де Краона. Казалось, де Краон едва сдерживается. Он развернулся назад, прошел несколько шагов прочь, а потом возвратился, и единственным признаком его гнева было то, что он беспрестанно покусывал нижнюю губу. Он вытащил из-под полы мантии шесть мешочков золота.

— Все шесть, — прошипел он, — стали бы вашими, если бы того человека убили. — Затем он приподнял один из мешочков большим и указательным пальцами, холодно воззрился на бретонца и уронил мешочек к ногам солдата. — Но вы потерпели неудачу, поэтому вам достанется только один. — Де Краон зашагал прочь, стискивая под плащом оставшиеся пять мешочков с золотыми монетами с такой силой, что металл врезался ему в ладони. Но француз не обращал внимания на боль: он желал Корбетту смерти. Он ненавидел этого человека как за его миссию, так и за то, чем она могла обернуться. Де Краон ненадолго остановился и обвел взглядом руины алтаря, где только что встречался с наемными головорезами, а потом улыбнулся: ничего, ему еще представится случай свести давние счеты с месье Корбеттом.

Симон Фовель, человек Эдуарда I при французском дворе, стоял на коленях в маленькой церкви в студенческом квартале Парижа на левом берегу Сены. Фовель любил эту крошечную, тесную, пахнущую плесенью церквушку: застывшие голые стены и простые очертания наделяли ее очарованием чистоты, превращая в место молитвы, не тронутое блеском и кричащими красками суетного мира. Отнюдь не набожный, циничный Фовель устал от тайн и козней, которыми была полна его повседневная жизнь: от притворства, обмана, от заумных слов и красивых оборотов, за коими скрывались алчность и жажда власти. Об этом Фовелю было известно все; будучи одним из осведомителей короля Эдуарда во Франции, он докладывал английскому владыке обо всем происходящем, старательно отсеивая зерна истины от обильных плевел лжи.

Фовель был peritus, или законник, ведающий делами Гаскони, и по роду службы спорил с французскими чиновниками и законниками, которым не терпелось расширить права Филиппа над этим герцогством. Похоже, утомленно размышлял Фовель, завладев герцогством, Филипп IV не желает возвращать его. Разумеется, Фовель выражал протесты, но французы лишь недоумевали и бормотали в ответ, что такие вопросы не решаются в один день.

Фовель попытался отогнать посторонние мысли и сосредоточиться на том, что привело его в церковь. Сегодня была годовщина смерти его жены, и каждый год он уделял час для молитв за упокой ее души: день в день, час в час с тем мигом, когда дыхание с хрипом замерло у нее в горле и она скончалась от лихорадки в полном одиночестве, если не считать захудалого священника, потому что Фовеля в то время не было дома — король послал его по делам во Францию. В глубине души Фовель так никогда и не простил себе этого; он принес обет, что в каждую годовщину, в день и в час ее кончины — и его небрежности — Господь будет заставать его в коленопреклоненной молитве. Фовель почесал лысеющую голову, поморщился от холода, проникавшего в его колени и бедра от ледяных плит пола, и попытался отогнать мысль о недавней новости. В Англии появился изменник, и теперь французы были осведомлены обо всех делах Эдуарда не хуже, чем о собственных замыслах и кознях. Фовель предпочел не писать Эдуарду о своих опасениях, понадеявшись, что английское посольство во главе с братом короля Эдуарда, графом Ланкастерским, вскоре достигнет Парижа. Фовель вздохнул.

Молиться он не мог. Вскоре колокола должны были зазвонить к вечерне, возвещая время службы, а заодно и час, когда уже пора гасить огни. Фовель поднялся, потянулся и попробовал растереть закоченевшие бедра. В Париже по ночам было опасно, и Фовель уже начал испытывать тревогу за Николаса Пера, шпиона из английского архива, который внезапно перестал являться на встречи. Жив Пер или мертв? Фовель этого не знал. Что ж, с ответами на такие вопросы придется повременить до приезда Ланкастера.

Фовель низко опустил капюшон на лицо, обвел взглядом пустой, зловещий интерьер церкви и вышел на узкую темную улицу. Еще попадались редкие прохожие, но Фовель торопливо зашагал, спеша добраться до дома. Из темноты к нему ринулся попрошайка, скуля о подаянии. Фовель оттолкнул его, но нищий увязался за ним вслед, продолжая дергать за плащ и скрипучим голосом вымаливая хоть одно су. Фовель, бормоча проклятья, пытался отделаться от него, но тот не отставал, преследуя его, будто назойливый бес, громко понося и ругая его. Наконец, уже почти дойдя до дома, Фовель не выдержал, остановился, обернулся и запустил пальцы в кошель.

«Вот, возьми и убирайся!» — Нищий вцепился Фовелю в запястье, и тот, от природы наблюдательный, еще подивился, до чего теплые и сильные у того руки. С таким нужно держать ухо востро — но слишком поздно: он уже начал валиться назад, а попрошайка между тем замахнулся другой рукой и вонзил кинжал Фовелю прямо в горло.

Корбетт протискивался сквозь шумную людскую толчею с ее бьющими в нос запахами. Он провел в Париже уже неделю и пытался забыть о своих трудных поручениях, расхаживая по этой самозваной столице Европы. Париж простирался по обоим берегам Сены; расширяясь, этот город, выросший вокруг замков и поместий короля, вместил в себя и роскошные дома купцов, и лачуги ремесленников.

Центр Парижа располагался на Иль-де-ла-Ситэ — островке посреди Сены, где высился собор Парижской Богоматери и королевский дворец Лувр. Парижем правили короли, но по-настоящему заправляли в нем цеха ремесленников. У каждой отрасли имелся свой квартал: аптекари занимали центр города, книготорговцы, продавцы пергамента, писцы, иллюстраторы сидели в Латинском квартале на левом берегу Сены; менялы, ростовщики и ювелиры — в Гран-Пор. Приближаясь к Гран-Шатле, Корбетт заметил, что ремесленники, которым запрещалось назойливо зазывать покупателей, вывешивали возле своих лавок огромные вывески — например, гигантскую перчатку, пестик или шляпу.

Париж был преуспевающим городом с оживленными рыночными площадями: хлебом торговали на Пляс-Ма-рибэ, мясом — на Гран-Шатлэ, колбасами — на Сен-Жермен, цветами и безделушками — на Пети-Пор. Корбетт прошелся по широкой улице, где впору было разъехаться двум или трем повозкам, до Орбери, или большого Травяного рынка, на пристани напротив Иль-де-ла-Ситэ. Корбетт любил аромат пряных толченых трав, напоминавший ему о родном западном Суссексе. Он был по природе человеком замкнутым, но нравились ему и толпы, и наглое лукавство купцов, сбывающих свой товар. Корбетт шел между прилавками и пытался высмотреть, кто из мясников выпустил кровь из мяса, а кто подкрасил этой кровью жабры залежалой рыбы, чтобы придать ей свежий вид. Его приводило в восторг подобное мошенничество, позволявшее выдавать видимость за суть.