— Если ты ничего не будешь помнить, запомни главное: вдохновение изнутри — все равно что жар в печи. Оно позволяет печь сносные батские булочки. [65] Но вдохновение снаружи — все равно что вулкан, оно меняет облик мира.

Я хотела обхватить руками эту чудаковатую старую мышь в костюме а-ля Джордж Бернард Шоу и сжимать, пока сок не потечет. Но я этого не сделала. Не могла.

Я ведь де Люс.

— Спасибо, тетушка Фелисити, — сказала я, поднимаясь на ноги. — Вы молодчина.

Мы пили чай в библиотеке. Миссис Мюллет пришла и ушла, оставив огромный поднос с печеньями «Дженни Линд» и смородиновыми сконсами. На мой произнесенный шепотом вопрос о Ниалле она ответила пожатием плечами и нахмуренными бровями, напоминая мне, что она на работе.

Фели сидела за фортепиано. Дитеру потребовалось не больше трех минут, чтобы вежливо спросить, которая из нас играет, и Фели ответила, зардевшись как маков цвет. Сейчас, после достаточного количества мольб и упрашиваний, она приступала ко второй части «Патетической сонаты» Бетховена.

Это чудесная пьеса, и, когда музыка затихала и снова вздымалась, подобно желаниям сердца, я вспомнила, что именно эту вещь Лори Лоренс играл в «Маленьких женщинах», когда Джо, отвергнув его предложение руки и сердца, уходила прочь, и я подумала, не выбрала ли ее Фели подсознательно.

Отец мечтательно постукивал пальцем по краю блюдца, которое он держал в идеальном равновесии в ладонях. Бывали времена, когда без всяких видимых причин я ощущала прилив огромной любви — или, по меньшей мере, уважения — к нему, и сейчас был именно такой случай.

В углу Даффи свернулась, как кошка, в кресле, все еще в когтях «Анатомии меланхолии», а тетушка Фелисити делала что-то затейливое с помощью спиц и мотка зеленовато-желтой шерсти.

Внезапно я заметила, что Дитер закусил краешек губы и в уголках его глаза что-то поблескивает. Он чуть не плакал и пытался не показать этого.

Как жестоко со стороны этой ведьмы Фели выбрать пьесу столь печальную и вызывающую воспоминания — мелодию Бетховена, которая может служить лишь горьким напоминанием нашему немецкому гостю о родине, которую он утратил.

Но в этот миг Фели резко остановилась и вскочила из-за клавиатуры.

— О! — Она задержала дыхание. — Простите! Я не хотела…

И я видела, вероятно, первый раз в жизни, что она искренне огорчена. Она подбежала к Дитеру и протянула ему свой носовой платок — и, к его вечной чести, он взял.

— Нет. Это мне следует извиняться, — сказал он, промакивая глаза. — Это просто…

— Дитер, — я обнаружила, что мой рот сам выпаливает эти слова, — расскажите нам, как вы стали военнопленным. Я просто умираю от любопытства. Я без ума от истории, видите ли.

Можно было услышать звук упавшей в Антарктиде булавки.

— Флавия! — Наконец отец совладал с собой, но лишь тогда, когда было уже слишком поздно, чтобы возыметь эффект, которого он хотел.

Но Дитер уже улыбался. Мне показалось, он был рад отвлечься от мокрой темы.

— Почему бы и нет! — сказал он. — Пять лет я ждал, пока кто-нибудь задаст мне этот вопрос, но никогда, никто этого не делал. Вы, англичане, такие идеальные джентльмены — даже леди!

Тетушка Фелисити бросила на него взгляд лучезарного одобрения.

— Но, — добавил Дитер, — должен предупредить вас, это длинная история. Вы уверены, что хотите ее слушать?

Даффи закрыла книжку и отложила ее в сторону.

— Обожаю длинные истории, — сказала она. — Чем длиннее, тем лучше.

Дитер занял место на ковре перед камином, опираясь локтем на каминную полку. Его почти можно было представить в охотничьем домике в Черном лесу. [66]

— Что ж, — приступил он, — думаю, можно легко сказать, что меня сбили в Англии из-за сестер Бронте.

Сбили? Это что-то новенькое! Я сгорала от любопытства.

Глаза Даффи тут же превратились в фарфоровые дверные ручки, и даже отец выпрямился.

— Бог мой! — пробормотал он.

— Я был избалованным мальчиком, — рассказывал Дитер, — должен признать это. Я был единственным ребенком, рос в зажиточном доме под присмотром Kinderpflegerin — няньки.

Мой отец, как я уже упоминал, был издателем, а мать — археологом. Хотя они меня любили, полагаю, они были так погружены в свои собственные миры, что все, связанное с «мальчиком», было оставлено на откуп Друзилле. Так звали няньку — Друзилла.