Шрифт:
— Пока дела у нас идут неплохо, но скоро, по всей вероятности, придется туго.
— Я знаю, что вы не теряете времени даром.
— Спасибо, Елена.
— Мм, Касси, я хочу сказать тебе кое-что, прежде чем ты услышишь это от кого-либо другого.
— Есть новости насчет иска?
— Нет, с этим вопросом пока ничего нового.
Мысли стремительно понеслись у нее в голове. Если ее ждал не кошмар судебных разбирательств, то что же тогда?
— Что вы хотели мне сказать, Елена? — сдерживая волнение, спросила Касси.
— Касси, мне очень жаль. Я на самом деле искренне сожалею. Но мы сочли необходимым официально назначить Валерию Делейн специальным корреспондентом рубрики «Закон и порядок». Она хорошо справлялась с работой и это назначение заслужила.
Касси изо всех сил старалась держать себя в руках.
— Но вы же говорили мне, что подождете с решением, и когда закончится дело с иском, я смогу вернуться в Вашингтон.
— Сожалею, Касси.
— При чем здесь сожаление, Елена. Это же моя должность. Так поступать несправедливо. — Довод насчет справедливости даже для нее самой прозвучал по-детски неубедительно. Речь о справедливости больше не шла.
Глава 66
Ему впервые приходилось видеть ребенка, который бы с такой охотой отнесся к лечению.
— Я лягу набок, а ты должен приложить массажер к моей груди.
По мере того как прибор работал, ребенок откашливал мокроту в одну салфетку за другой.
— Кто дал тебе мое лекарство? Его принесла мама?
— Нет. Мне передал его твой брат.
— Винсент? Его принес Винсент?
— Да, Винсент.
— А где он? Я хочу его увидеть.
— Не беспокойся, ты его увидишь.
— Когда?
— Когда я скажу. А теперь помолчи.
Малыш заплакал.
— Я хочу к маме. — Усилившийся кашель сотрясал тщедушное тельце.
— Послушай, малыш, успокойся. Ты увидишь свою маму. Обещаю. Но пока тебе придется делать то, что я скажу.
Марк вытер опухшие от слез глаза.
— А зачем тебе вся эта пудра и помада? Это же все для женщин.
— Не только. Мужчины в кино и на телевидении тоже пользуются гримом.
— А ты с телевидения?
— Нет.
— Тогда зачем тебе грим?
Он ответил вопросом на вопрос:
— А ты когда-нибудь был в цирке?
— Да, мама меня водила. — Вспомнив о матери, Марк снова готов был расплакаться.
— Клоунов помнишь?
Марк утвердительно потряс головой.
— Ты что же думаешь, у них на самом деле такие лица? Конечно же нет. Это все грим.
— Так ты клоун?
— В душе, малыш. В душе.
Сколько он себя помнил, ему больше всего хотелось уверенности, что он хорош собой, мил и достоин любви. Но в доме, где он вырос, ни о чем подобном не приходилось и мечтать. В семье он не знал нежности. Ни о какой ласке, ни о поцелуе на ночь не могло быть и речи. Даже наказание обходилось без непосредственного прикосновения руки. Оружием наказания служил ремень, или линейка, или тыльная сторона щетки для волос, принадлежавшей матери.
Он наблюдал за мальчиком на диван-кровати. Дыхание малыша выровнялось, и кашлял он теперь реже.
— Тебе когда-либо доставалось, малыш?
— Как это? — озадаченно спросил Марк.
— Мать когда-нибудь тебя била?
— Нет, — ответил мальчик. — Но брату иногда от нее попадает, — добавил он, стараясь угодить своему похитителю.
— И чем же она его бьет?
— Рукой.
Чувства распирали его, рвались наружу. Он не мог сдерживаться. Ему необходима была отдушина для своих чувств.
— Поди сюда, малыш. Иди-ка сюда.
Марк поднялся с дивана и сел на стул у туалетного столика.
— Хочешь, я сделаю тебе маску, как у клоуна?
— Правда?
— Да.
Пока он размалевывал и пудрил маленькое нежное личико, ему вспомнился первый увиденный им клоун. Тот клоун в цирке, куда он упросил отца сводить его на день рождения, когда был немногим старше сидевшего перед ним малыша. Память продолжала хранить радостное возбуждение в предвкушении редкой прогулки с отцом. А еще он явственно помнил ужас, охвативший его, когда он во время представления намочил штаны и навсегда запомнил брезгливое выражение на лице отца и грозные слова, сказанные шепотом о грядущей дома каре.