Оперативный рейд

Аннотация

В повести «Оперативный рейд» рассказывается о нелегкой службе военных фельдъегерей и о неожиданном задании, выпавшем на долю разведгруппы капитана Сосновского.

АЭРОДРОМ «ВНУКОВО». 1941 ГОД, НОЯБРЬ По-зимнему камуфлированная «эмка», миновав тройку настороженно застывших курносых истребителей, неуклюжий транспорт, круглобокий бензозаправщик и двукрылую «Чайку», на которой оружейники, дуя на застуженные пальцы, меняли пулеметы на пушки, остановилась возле «По-2», сиротливо подрагивающего на ветру. Возле него ходил техник и озабоченно постукивал гаечным ключом то по стойке шасси, то себя по сапогу с меховым отворотом. Пилот уже сидел в кабине — в крохотной открытой ячейке, отгороженной от тугого встречного потока лишь тонким прозрачным козырьком. Для штурмана или пассажира — такая же сиротская ячейка с ручным пулеметом. Из «эмки» вышел автоматчик, открыл и придержал заднюю дверцу. Молодой паренек, с пистолетом на боку и с плотной кожаной сумкой через плечо, по фамилии Тишкин, летел на фронт уже в пятый раз. Два из них — в тыл противника, в расположение партизанской бригады. Техник снял с плоскости и помог ему надеть парашютный ранец, подогнал ремни. Пилот, перегнувшись через борт, протянул летный шлем и летные очки. Над кромкой леса нехотя показался край солнца, кроваво осветил заснеженные вершинки елей. В расчалках плоскостей тоненько звенел ветер. — От винта! Техник крутанул винт. Раз, другой. Двигатель чихнул, с трудом просыпаясь на утреннем морозе. Схватился. Сперва нехотя, а затем все шустрее закрутил лакированную двухлопастную деревяшку винта; она превратилась в сплошной сверкающий круг. Потянула самолет к взлетке, набрала обороты и подняла его в воздух. Со стороны — будто чуть пробежав, он, сопротивляясь встречной легкой поземке, упруго подпрыгнул, завис в воздухе, задрав нос и стрекоча затихающее, сделав вираж, взял курс на запад. Ушла на очередное задание воздушная единица «Летной группы» фельдъегерской службы… Фельдъегерская «Летная группа» была сформирована уже на восьмой день Великой Отечественной. Входила в состав московской эскадрильи особого назначения. В первое время матчасть ее составляли старенькие, тихоходные и практически невооруженные самолеты. Но что делать? Война требовала. Связь на войне, известное дело, не менее важна, чем боеприпасы. А уж фельдсвязь — главное звено в управлении войсками. Она давала возможность высшему командованию оперативно обмениваться секретной информацией со штабами фронтов и армией, партизанскими соединениями, учитывать эту информацию при разработке планов крупных боевых операций, при решении стратегических задач. «Летную группу» подготовили за несколько дней. Ее сотрудники ускоренно прошли спецобучение: стрельбу изо всех видов легкого оружия, тренировочные прыжки с парашютом, основы штурманского дела, ориентирование и главное, пожалуй, — изучение служебных инструкций. Основное содержание которых было простым: доверенная фельдъегерю оперативная информация ни при каких обстоятельствах не должна попасть в руки противника. И кажется, за всю войну таких случаев не было. Традиции от Теодора Нетте были сильны, а в годы войны еще более окрепли. Каждый фельдъегерь, забираясь в кабинку биплана, не знал, вернется он обратно или нет. Он знал только то, что уж «туда» долететь обязан… И они летали. На неспешных беззащитных самолетах. Иной раз не зная, что их ждет при посадке. Обстановка на фронтах менялась порой быстро, неожиданно. Летит секретный приказ Ставки в штаб дивизии, а здесь уже дислоцированы тыловые подразделения. Или — много хуже — вражеские войска. А то и так бывает: встретили самолет на лесной поляне не радостные бородатые партизаны, а вооруженный до зубов отряд эсэсовцев… Пилот погиб, фельдъегерь ранен, окружен. Слабеющими пальцами он не свои раны бинтует — он прибинтовывает гранату к сумке с документами и кладет ее под себя. Потому что в этих бумагах — судьбы, а то и жизни сотен тысяч людей… Да и в небе — опасности со всех сторон. Противовоздушная оборона — зенитки, пулеметы; немецкие истребители. Которым в удовольствие безнаказанно завалить двукрылую стрекозу — одно развлечение. Однако летали. И самую слабость бипланов пилоты взяли на вооружение, их недостатки сделали достоинствами. Конечно, когда тихоходный самолет медленно плывет в вышине, он становится крайне удобной мишенью для зенитчиков. Но если он идет бреющим полетом — а такие самолеты буквально стригли поверхность земли, — он практически неуязвим. Рукой достать можно, а в прицел поймать не успеешь. Почти бесшумно появился, мелькнул над головой и исчез вдали. Подобный маневр пилоты применяли и при нападении вражеских истребителей. В этом полете, из-за особой важности документов, «По-2» с фельдъегерем Тишкиным сопровождал наш «ишачок». Он барражировал на высоте в полтора километра, осматривал горизонт и был готов кинуться на выручку. Ему пришлось это сделать. Сверху на биплан свалились два «мессера». Пилот нырнул к земле и помчался над лесом так низко, что срывал винтом снег с верхушек деревьев. Истребитель отважно бросился на одного из немцев, завязал с ним бой. Второй «мессер» снизился настолько, насколько решился, и атаковал «По-2». Тот заметался, пропуская справа-слева цветные трассы пулеметных очередей. Прижался еще ниже, порой чуть ли не задевая концами плоскостей макушки елей. «Мессер» сделал второй заход, с ревом промчался над бипланом. И снова пилот сумел увести машину от пулеметного огня. Она, казалось, уже не летит, а бежит заснеженной просекой, едва не цепляя шасси пеньков и валежника. Третий заход, очередь из двух пулеметов. — Держись! — услышал Тишкин в шлемофоне голос пилота. — Падаем! Он сделал вираж и направил самолет на крохотное озерцо, мелькнувшее впереди. Тишкин выпустил последнюю бесполезную очередь и изо всех сил уперся руками и ногами в переборку. Самолет коснулся земли, подпрыгнул, словно его подбросило, немного пробежал, обо что-то ударился, скапотировал и загорелся. Чуть подальше упал и увлекшийся погоней «мессер», срубив правой плоскостью верхушку ели… МОСКВА, МУР С 20-го октября в Москве и прилегающих к ней районах введено осадное положение. 7 ноября с парада на Красной площади ушел на фронт и истребительный полк НКВД. Истребителям была поставлена задача действовать в ближайшем тылу врага, уничтожать живую силу противника, выводить из строя боевую технику, нарушать коммуникации, управление войсками, собирать разведданные. Внутри полка была сформирована спецгруппа, основу которой составили сотрудники МУРа. Они прошли ускоренные курсы спецподготовки. Как сказал один из оперативных работников, «Маленько переучиваться пришлось. Мы-то научены ножи выбивать, а теперь учимся ножами убивать». Изучение трофейного оружия, подрывного дела, методов конспирации и разведки, лыжные тренировки. Командование группой поручили старшему оперуполномоченному капитану Сосновскому. 9-го ноября группа совершила свой первый рейд. Доставили рацию в партизанский отряд, разгромили гарнизоны в двух населенных пунктах, пустили под откос состав с живой силой и техникой, казнили предателя — начальника полиции, нарушили телеграфно-телефонную связь на участке в десять километров, взяли и доставили двух «языков», причем один из них в чине гауптмана. Группа, получив хорошую «обкатку», без потерь вернулась в точку базирования. В конце ноября командира группы вызвали в Особый отдел штаба фронта. — Вы, капитан, догадываетесь, что обстановка очень скоро резко изменится. — Так точно. — Сосновский чуть заметно улыбнулся. О готовящемся контрнаступлении наших войск не догадывался только самый глупый. — Вы понимаете также, какое значение в этих условиях приобретает закрытость информации. В связи с этим есть одно осложнение. Вот в этом районе, — полковник показал место на карте, — был сбит наш самолет, на борту которого находился фельдъегерь с очень серьезными документами Ставки. Пилот погиб, фельдъегеря Тишкина выбросило из самолета, он замаскировал багаж и вышел к партизанам. По данным разведки, отправился в Энск, где имеется наша явка, с целью связаться с Центром по радио. Однако — нелепая случайность. В Михалево — это вот здесь — попал в банальную облаву и сейчас содержится вместе с другими гражданскими лицами в местной тюрьме. Ваша задача: освободить Тишкина, изъять документы и вместе с ним доставить в наш тыл. Задача ясна? — Так точно. — Гарнизон в Михалеве небольшой, — вставил свое слово молчавший до поры майор. — Тюрьма — одно название, бывшее здание районной милиции. Предупреждая вопрос Сосновского, начальник отдела пояснил: — Другой возможности у нас нет. Сутки на подготовку. Мои люди вам помогут. — Состав группы по количеству? — Не больше десяти человек. Как будете добираться до места, как будете проводить операцию — целиком на ваше усмотрение. — Есть! НА ПЕРЕДОВОЙ Остановились на краю разбитого села. Останки сгоревших и разбросанных домов, уже припорошенные снегом. Посеченные железом, опаленные огнем печные трубы. Кирпичная колокольня, где располагались попеременно немецкий и наш НП, срублена прямым снарядом. Возле нее — стриженная осколками липа. Вспаханные минометным обстрелом огороды на задах бывших дворов. Глухой рокот фронта, время от времени сменяющийся напряженной тишиной. Скрип снега под валенками… Тяжелое дыхание бойцов… Морозный парок над строем… Расположились в бывшей колхозной конюшне, чудом уцелевшей. Обустроились. Отгородили подходящий уголок плащ-палатками, раздобыли печурку, несколько ящиков из-под снарядов — соорудили из них столик. Пол в углу завалили соломой с крыши, застелили. Накололи дровишек и растопили печурку. Дымок расползался, просеивался через остатки соломенной кровли, снаружи заметен не был. Согрели консервы, хлеб, нарубили подмерзшую колбасу, заварили чай. Немногословно поели. Закурили. Разведывательно-диверсионная группа особого назначения. Семь человек. Почти все — опера с Петровки. Кроме приданного разведчика. Который вошел в группу, как патрон в обойму. Едва дожевав, он запахнул маскхалат и отправился «чего-то где-нибудь посмотреть». Сосновский, развернув на столике карту, надолго «завис» над ней, изучал тщательно, запоминал накрепко, хорошо понимая, как много будет зависеть от четкого знания своего времени и места, своих действий в той круговерти, которая им предстоит. С особым вниманием изучал подходы к Михалеву. Где в бывшем здании милиции содержался сейчас неведомый Тишкин. Неведомый, конечно, но не чужой. Как ни странно, но Сосновский испытывал к нему чувство профессиональной солидарности, даже симпатии. Как к попавшему в беду боевому товарищу, выручить которого он, Сосновский, обязан не только как офицер, но и как коллега. Ведь угрозыск постоянно пользовался услугами фельдсвязи. Во многие концы страны рассылались из МУРа спецсообщения, содержащие самые различные документы. То это был изъятый у подозреваемого паспорт с просьбой незамедлительно установить его подлинность и личность задержанного. То это были фотографии из розыскного дела, то дактилокарты, акты баллистической экспертизы из отстрелянных пистолетов. Да мало ли что еще… Сосновский свернул карту и, приказав группе отдыхать, отправился в штаб полка. Смеркалось. Застыло все. Ясно светил в небе месяц. Чуть порошил снежок. Прошлое — позади, будущее — впереди. Где-то там оно, на Западе. Еще багровом от недавно упавшего солнца. ШТАБ ПОЛКА — Как у тебя с немецким, капитан? — На уровне… — Сосновский поскреб пальцами два дня не бритую щетину. — На уровне «хэнде хох!» и «Гитлер — капут!» — Не густо. — Майор-особист глянул на него и погладил ладонью чисто выбритые щеки. — А у твоих ребят? — Еще лучше, — усмехнулся Сосновский. — «Доннер веттер… твою муттер!» — Понятно. Вам переводчик нужен. — Не просто переводчик, майор. Нам нужен настоящий немецкий офицер. Форма, документы, знание обстановки. — Поищем. У нас много чего найдется. И переводчики, и разведчики. — Разведчик у нас есть, комполка выделил. — Это само собой. Еще чаю? Это само собой. Но тебе нужен не только тот разведчик, что ползает. А тот, кто в полный рост ходит. Так я понял? Сосновский молча кивнул. — Ладно, капитан, шагай. Комполка ждет. Шагай налево по тропке, не ошибешься, его блиндаж аккурат под сосной. Блиндаж был добротный. В углу — даже настоящая печь. Комполка заметил его взгляд, усмехнувшись, пояснил: — Мои умельцы сочинили, саперы. Кирпича-то — хоть завались. — Это он с горечью сказал. — Как отстраиваться-то будем? — Отстроимся. Надо прежде немца прогнать. — Прогоним. Не вековать ему на нашей земле. Садись. Чай будешь? Сосновский улыбнулся. — Спасибо, товарищ подполковник. По третьему разу не смогу. — Понятно. Как устроились? — Нормально. Люди отдыхают. — Это хорошо. Отдыхать всегда лучше, чем работать. Тогда вот смотри, — он развернул на чистом столе карту, — вживайся. Вот здесь, — комполка повел торцом карандаша по истертой, испещренной значками и знаками трехверстке, — вот здесь — линия обороны моего полка. Сосед слева — 176-й мотострелковый полк, справа… — Извините, товарищ подполковник, — перебил его Сосновский, — может, лучше на местности посмотрим? — Что, карту плохо читаешь? Ладно, пойдем. Только вот что, капитан. Перебивать старших по званию у нас не положено. — Виноват, учту. Я ведь не строевой офицер. — Однако и я — не кадровый. Строитель я. Потому и душа болит. За каждый битый врагом кирпич. — Он сунул карту в планшет, перекинул его на плечо, надел ушанку. — Ребята, подъем! В углу, занавешенном плащ-палаткой, шорох, зевок — возникли два бравых автоматчика. — Пал-Петров, — фамильярно посоветовал один из них, — каску бы надели. — Ничего, сейчас тихо. Пошли. Небо совсем засинело. Будто замерзло к ночи. На Западе мерцали сполохами разноцветные ракеты. Но стрельбы не было. — Затаился фриц, ждет, — проворчал комполка, поправляя ушанку. — Чует что-то стервец. О готовящемся наступлении никто не знал. Но знали все. Фронт — как большая коммунальная квартира. Всем известно, у кого в какой кастрюльке что закипает. Обстановка строжайшей секретности. Скрытное перемещение частей. Смена соседа по обороне. Чуть слышный гул техники в тылу, на рокадах. Частые самолеты воздушной разведки. Пополнение частей, усиленное питание. И боепитание тоже. Солдат все видит, все слышит, а значит, и все знает. Вышли к линии обороны, спустились в траншею. Один автоматчик шел впереди, отвечая на оклики часовых и наблюдателей, второй мягко топал валенками сзади, ворчал пожилым, прокуренным баском: — Шлём не носит, а сам приказ издал: кого без шлёма увижу — табачного довольствия лишу. А то и фронтовых соточек. Людей берегёт, а сам не берегётся. Тишина нарастала. Напряглась перетянутой струной — вот-вот лопнет со звоном и взорвется огнем и грохотом. Воздух был свеж — не утомлен гарью. Только местами потягивало запашком тяжкого окопного быта. Дошли до пулеметной ячейки. Пулеметный расчет стоя подремывал, подняв воротники полушубков. Но начальство почувствовал разом. — Ну-ка, братцы, пропустите отцов-командиров, — скомандовал комполка. Сосновский втиснулся с ним в ячейку, принял бинокль. — Смотри внимательно, капитан. Прямо — ложбина, вроде как слабое место в обороне. И у нас, и у противника. Потому она так густо заминирована с обеих сторон, что там и воробью негде покакать. А со стороны противника еще и колючка, в четыре ряда, с сигналами. Это понятно? — Но охранение какое то там есть? — спросил Сосновский, не отрываясь от бинокля. — Охранение есть. Но не сугубое. Наблюдение ведут небрежно, разведка проверяла. — Он тронул бинокль, чуть довернул его вправо. — Теперь смотри дальше. Саперы по ложбинке стежку проложили. Идет точно на ломаную ель. Видишь ее? Ни полшага в сторону. А дальше ложбинка вклинивается в рощицу. Она сквозная, просматривается со всех сторон. Естественно, там никаких дислокаций противника не имеется. Разведка это тоже проверила. И не раз. Кстати, твой — теперь твой — Кочетов туда ползал. Очень парнишка дотошный. — Дальше? — А дальше совсем хорошо. Рощица в лесной массив вливается. Глухой. Этим лесом вы без проблем до самого Михалева доберетесь. Все ясно, капитан? Вопросы есть? — Что-нибудь отвлекающее намечено? — Обижаешь. По левому флангу имитируем атаку двумя взводами. С артподготовкой. Обстрел, конечно, будет не «ах». Девять снарядов нам выделили. Бухгалтерия. Но мы еще свои мины покидаем. Это все, что могу. — Спасибо. — Ну, пошли, капитан. Отдохнуть тебе надо. Отдыхать лучше, чем работать. Особенно — отдыхать перед работой. Сейчас у второго батальона мои ребята тебя до места проводят, так покороче будет. — Он забрал свой бинокль, привычно повесил на шею, приладил. Снял рукавицу, протянул руку: — Счастливо. Желаю, чтоб вы вернулись все. — Мы постараемся, — просто пообещал Сосновский. — До встречи. В КОНЮШНЕ — Бриться будешь, командир? — спросил Дубиняк. — Я водички согрел. А то когда еще придется. — Засветил трофейную карбидную лампу. Сосновский расположился за столиком из ящиков, прислонил к кружке карманное зеркальце. За эти дни лицо его, слегка схваченное морозцем, приобрело красноватый оттенок. Задубело от лесных ночевок, от студеного ветра, неласкового снежка. Подвернул ворот гимнастерки, намылил щеки. Вспомнилось: «Поищем. У нас много чего есть». Видать, уже нашли: зашуршала на входе плащ-палатка. — Можно? — немного стесняясь, жмурясь на лампу, вошел штатский на вид старший лейтенант. Пригляделся, безошибочно нашел глазами Сосновского, представился. Щелкнул кнопками новенькой планшетки, достал документы. — Садись, старлей. Минутку. — Сосновский закончил бритье, захватил кружку с чистой водой, вышел, ополоснул лицо. Дубиняк, вышедший следом, протянул ему полотенце, флакон одеколона. — Добрый деколон, командир. Питьевой. — И назидательно добавил: — Советский офицер должен хорошо пахнуть — коньяком, «Казбеком» и крепким деколоном. Сосновский вернулся к столику, спросил прибывшего, придвинув к себе его документы: — С мороза — чаю двести или спиртику сто? — И того, и другого. Только побольше, — усмехнулся старший лейтенант. — К нам, значит, прибыли? В опергруппу по борьбе с фашистским бандитизмом? Славно. И кто вы такой? — Сосновский взял командирскую книжку. — Как по имени звать? — Сима, — просто и застенчиво ответил старший лейтенант. — Это как? — несколько опешил Сосновский. Служба в угрозыске, конечно, удивляла его порой всякими странными фамилиями и именами. Помнится, был такой фигурант — Передрищенко. Над этой фамилией сыщики посмеивались. Тем более что ее обладатель и на допросах вполне ее оправдывал. Но вот позже оказалось, что есть такая фамилия, на У крайне милой, Гоголь ее упоминал. Но чтобы офицера, пусть и худенького, но все же мужика, звали женским именем… — Это как? — повторил Сосновский в растерянности. — Вроде женское имя. — Не всегда, — чуть заметно улыбнулся старшой. — Серафим по паспорту. — Что ж так чудно? Как же тебя угораздило? — Батя окрестил. В честь преподобного отца Серафима. Батя у меня священник. Вот еще новости! — Интересно, Сима! Батя — поп, сынок — большевик. Да еще и разведчик. — Так батя наградил. И хорошим именем, и профессией. — Пояснил: — Деревушка, где мы жили, крохотная, на два неполных десятка дворов. Приход небольшой, храм нищий. А батя у меня запойный был… Сосновский с сочувствием покачал головой. — Не в этом смысле, капитан. Читал батя запойно. У нас в избе, кроме голодных детей, драной кошки и книг, никакого добра не было. Вот я и пристрастился. Тоже запойным стал. К тому же у бати много книг было на иностранных языках. Незаметно для себя стал и в них разбираться. — И что? Много освоил? — Не очень. Французский, английский, немецкий. Ну а уж потом, в училище, полностью изучил. А еще после — испанский. — Поднял на Сосновского ясный, но непроницаемый взгляд. — Разговорный. — И там побывал? — не удержался капитан. — Переводчиком? — Не совсем. Но это… — Пощелкал пальцами. — Не для беседы. — Я понял. Давай, Сима, кушай, и будешь с ребятами знакомиться. Сосновскому этот худенький Сима здорово глянулся. Он вызывал уважение, настоящее мужское уважение тем, что делал свое трудное и опасное дело и ничуть не кичился своим мужеством, не гордился своей судьбой. Сосновский понимал всю сложность такой работы. Понимал потому, что сам в какой-то степени испытал ее. Несколько лет назад он внедрился в банду Кожуха. К счастью, это длилось недолго. Через неделю началась операция, и он, как говорится, вышел к своим. Но месяцы, а то и годы находиться среди врагов, дружить с ними, давя в сердце ненависть, каждую минуту контролировать свои действия, взгляд, мысли, даже сны… На такое способны очень редкие люди. Знакомство с ребятами состоялось пока односторонним — они спали. Наверстывали хронический московский недосып. — Вот этот богатырь, — Сосновский указал на крайнего слева бойца, спавшего в обнимку с автоматом, — Дубиняк. Старший уполномоченный МУРа. Главный в группе захвата. Медведь. — Это хорошо, — серьезно кивнул Сима. — В нашем деле, кроме ума и хватки, еще и сила нужна. — Елочкин, — продолжил Сосновский, теплым взглядом лаская хрупкого паренька, приткнувшегося к Медведю, как к родному папе. — Золотые руки, курсы радистов закончил. Осинин — водитель высшего класса, механик. От велосипеда до самолета. Кленин, Березкин, Липчук, муровские опера, надежные ребята. Сима усмехнулся, как отец на озорных детишек, хотя и сам немногим был их старше, и сказал то, что Сосновскому в голову никогда не приходило и прийти не могло: — Русский лес. Полный набор. Даже в лице командира. Сосновский, когда шутка дошла, подхватил, да не очень удачно: — Главное, чтобы нас на дрова не порубили. — С такими мыслями, капитан, в тыл, да и вообще на любое задание, идти нельзя. Нужно верить в себя и в своих товарищей. Осинкиных и Елочкиных. И Рябинкиных. Простые вроде слова, но правильные. После них Сосновскому этот Сима еще старше показался. Да не годами, а его непростым опытом, нажитым постоянной тревогой. И как то увереннее почувствовал себя командир спецгруппы, хваткий опер рядом с этим худеньким долговязым Симой. — Поднять ребят? — спросил Сосновский. — Для знакомства. — Не надо. По опыту знаю: можно про запас и поспать, и… — И поесть! — плащ-палатка на входе дернулась в сторону, в проеме появился еще один боец с двумя плотными вещмешками. — Товарищ капитан! Продовольствие доставлено. Повышенной калорийности. — Это ефрейтор Кочетов, — пояснил Сосновский, — армейский разведчик. Приданная нам боевая единица. Большой специалист по части что-нибудь достать, взять… Харчишки, выпивку, «языка». — И языки есть, товарищ капитан, — похвалился ефрейтор. — Говяжьи. Две банки. Повышенной категории. Бойцы, как по команде, распахнули глаза, сели, будто и не спали вовсе. Иные даже оружие в руках уже держали. Сосновский представил Симу, его украдкой, с профессиональным интересом осмотрели, но боль шее внимание все-таки досталось Кочетову. — Его к нам из взвода разведки откомандировали, — пояснил Сосновский Симе. — Я знаю. — Тот опять улыбнулся своей неопределенной доброй улыбкой — будто он все время был в себе, а то, что снаружи, доносилось до него как бы через туман постоянной задумчивости. «Все-то он знает», — с одобрением отметил Сосновский. — За нарушения дисциплины нам сплавили? — спросил он Симу. — За фамилию. Аналогичная история. У них во взводе — Курочкин, Орлов, Голубев, Гусятников, Уткин… Их курятником стали дразнить. А взводного за глаза — Индюком. Вот и решил комроты курятник расформировать. — А Кочетова, — догадался Сосновский, — первым поперли, за язык. Есть у него такая слабость. Афоризмами шпарит. Да вы его сами о чем-нибудь спросите. Тогда поймете. Старший лейтенант Сима не стал ждать удобного случая: — Товарищ ефрейтор, где вы все это добро раздобыли? — Где что плохо лежит, товарищ старший лейтенант, само собой в руки просится. — А кто руки распускает, — напомнил Сима, — тому по рукам дают. — Во! — обрадовался Кочетов. — Точно! Я же говорил: общение с умными людьми обогащает мозговую оболочку. — Не забывайтесь, ефрейтор, — одернул его Сосновский. Едва вскрыли банки с языками, вошли старшина и два сержанта. Сложили на плащ-палатку немецкие автоматы, сумки с магазинами, на столик поставили рацию. — Я со своим пойду, — упрямо заявил Дубиняк. — Я своего «папашу», — так он называл ППШ, — ни на какого немецкого фатера не променяю. Сосновский ему не возразил, хотя понимал, что во вражеском тылу вражеское оружие практичнее, хотя бы в отношении боеприпасов. — А это для вас, — сказал старшина Сосновскому и Симе, протягивая вещмешки, — примерьте. Форма немецкая. И «парабеллум» для господина обер-лейтенанта. Сосновский брезгливо накинул шинель с нашивками фельдфебеля, Сима привычно — офицерскую. Дубиняк, взглянув на него, даже присвистнул. А Кочетов сказал: — У меня, товарищ старший лейтенант, прямо руки зачесались «языком» вас в штаб доставить. — Хорошо — не расстрелять, — холодно улыбнулся неузнаваемый Сима. И что-то презрительно добавил на немецком языке. Тощий ариец, с надменным и одновременно пустым взглядом. И в который раз порадовался Сосновский такому надежному, талантливому напарнику. Из тех, кому доверяешь больше, чем самому себе. Разобрали оружие, проверили, подогнали ремни. Кочетов повозился в углу с противогазом, изрезал зачем-то маску на ленты. Сосновский сделал ему замечание. Сима внимательно изучил офицерскую книжку, которую вручил ему старшина. Старшина же забрал некоторые личные вещи: документы, письма, ордена. Наград мало было, у оперов они на Петровке, в сейфах, хранились. Явился вестовой от командира разведроты, доложил: — Все готово, товарищ капитан. Холодком от его слов в теплом, уже обжитом закутке потянуло. — Двадцать минут на сборы! — скомандовал Сосновский. Да какие там особые сборы. Маскхалаты подогнали еще накануне, лыжи с лямками стояли снаружи у стены. Покурили на дорожку. Вещмешки — за спину, автоматы — на грудь. Попрыгали. Ничто не гремит, не брякает. Пошли. Дубиняк на секунду вернулся, хозяйственно лампу на столе загасил. И больше никаких следов пребывания группы в старой конюшне не осталось. ПЕРЕДОВАЯ. ВРАЖЕСКИЙ ТЫЛ Вытянулись в строчку, зашагали на позиции полка. Шли молча, тихо, только снег поскрипывал под валенками да порой шелестели завязки маскхалатов по плечам. Ночь безлунная была (месяц где-то прятался), но сильно звездная. Морозец холодил, подгонял немного. Подрагивали плечи бойцов, передергивались… Встретил их в траншее командир разведроты. Рядом стоял телефонист — за спиной катушка с проводом, в руках аппарат. Здесь же бородатый сапер с большими ножницами. Сосновский определил порядок следования: сапер, Кочетов, командир группы, остальные следом. — Передай по строю, — шепнул он Дубиняку-Медведю. — Ползти след в след. Шаг влево, шаг вправо… — Ясно, командир. Считается побегом, конвой открывает огонь без предупреждения. — Смешки отставить. По траншее прошелестел приказ. — Готовы? — спросил комроты. — Готовы. Он взял у связиста аппарат, крутанул ручку, сказал негромко: — Вызываю шестого. Давай, бог войны. Огонь! Разом убили тишину три залпа батареи. Взвизгнули в ночи ушедшие в небо мины. Раздалось дружное «ура!». На поле перед траншеей замелькали едва заметные фигуры. А группа, перевалившись через бруствер, уже пахала снежную целину ложбины. Сосновский полз за разведчиком. В свете ракетных вспышек дивился, как ловко, ужом, вертелся Кочетов. Он будто ползал лучше, чем ходил. Не отставать от него было трудно. Ложбину миновали нормально. Притаились по остановке сапера. Тот ловко перекусывал колючку, закончил, отодвинулся в сторону. — Удачи вам, ребята, — шепнул он. — Проволоки не касаться. — Проволоки не касаться, — передал Сосновский. — Там, метров через сто, уже в рост можно, перебежками, — подсказал сапер. — Не просматривается. Благополучно миновали и проволочное заграждение. Бегом ворвались в рощу. Сзади затихла атака, будто бы захлебнулась. В роще встали на лыжи, до этого их волокли за собой на лямках. Лыжи для разведчика — хороший след. Только очень знающий следопыт, таежник, сможет определить по лыжне — когда и сколько человек прошли и какой груз они имели за спиной. Шли ходко, бросая взгляды по сторонам. Роща была пуста, разведка не ошиблась. Постепенно она становилась все уже, но гуще и, наконец, незаметно слилась с лесным массивом. Сосновский скомандовал остановку. Проверить, все ли ладно со снаряжением, сориентироваться. — Кажись, прошли, — отдуваясь, сказал Дубиняк. Он загрузился больше других. Помимо личной клади, нес на широкой спине еще и рацию. Да пояс оттягивали запасные диски и две тяжелые противотанковые гранаты — кто знает, что может понадобиться в оперативном рейде по тылам противника. Первое время группу вел разведчик Кочетов — он эту местность хорошо изучил, с осени еще брюхом не раз пропахал. Махом, одним броском пересекли шоссе со снежными переметами. Пошли лесом вдоль него, прислушиваясь к шуму машин. Со светом углубились в лес. Здесь безопасно было. Немец без особой нужды, без приказа в лесную чащобу не полезет. Он уже хорошо знал, что такое «руссиш партизанен». Выбрали со всех сторон закрытое местечко, расположились на краткий отдых. Развязали вещмешки. Кочетов, выбрав погуще куст, стряхнув с него снег, разложил под ним костерок. — Не бойся, командир, — сказал он Сосновскому. — Дымок пока через ветки проберется, без следа растает. А горяченького — кому не хочется. Горяченького всем хотелось. Выпили крутого чая, передохнули, перекурили. Пошли дальше, все так же придерживаясь шоссе. Снег здесь был глубок, рассыпчат. Трудно давался путь из за валежника — тормозил лыжи, выворачивал. Кустарник цепко хватался ветвями за маскхалаты. Через два часа хода остановились. — Долго идти будем, — сказал Сима. — И то, — поддержал его Кочетов. — Лучше быстро ехать, чем долго идти. Такой вариант был предусмотрен. — Но лыжи не бросать, — решил Сосновский. — С собой возьмем. — Смотря на чем поедем, — уточнил разведчик. — А глаже всего нам будет в какую-нибудь колонну впариться. В этом резон был. Колонна идет своим ходом, ее не задерживают на постах, проверяют лишь головную машину. Но вот как в нее «впариться»? — Машину подходящую я остановлю, — твердо обещал разведчик. — Ваше дело — ее взять. — И как ты ее остановишь? — спросил Дубиняк. — «Машина, стой! — раз-два!» — А у меня прибор есть. — Кочетов вытянул из кармана брюк… рогатку. Из другого кармана — горсть металлических штучек. — Что это? — спросил Сосновский. — Ежики. Партизаны со мной поделились. Они их по дорогам разбрасывают. Скаты ими пробиваются — просто так. Сосновский взял «ежика», положил на ладонь сваренные между собой острые стальные треугольнички. Как бы ни упал такой «ежик» — одно острие всегда вверх торчит. — А дальше что? — А дальше, командир, — Кочетов хвастливо помахал рогаткой, — продолжайте движение. Со всем вниманием. Метров на триста вперед. — И пояснил: — Машина ведь после прокола враз не встанет, вот вы ее там и ловите. А я вот здесь залягу, место удобное. И Кочетов исчез за придорожным сугробом, будто его и не было. Только проворчал, невидимый: — А командир еще спохватится, что противогаз пожалел. Сосновский повел группу дальше, вдоль шоссе, выбирая место для засады. Вскоре такое место нашли — лес здесь подобрался к самой обочине, а шоссе хорошо просматривалось в обе стороны. Залегли. Стали ждать. Сима передал по цепи: — Курить, как старший по званию, запрещаю. А Сосновский подумал, что, наверное, оно так. Здесь у Симы армейская книжка старшего лейтенанта, а у себя он, скорее всего, полковник. Ждали долго. Но операм ожидание привычно. Зато и насмотрелись. И туда, и сюда непрестанно шла техника. Танки, бронетранспортеры, над бортами которых, как опята с пенька, торчали головы в касках. Крытые грузовики. Тягачи с орудиями. Легковые с охраной из мотоциклистов. Однажды на запад прошла колонна нашей техники — в основном танки. Некоторые шли своим ходом, некоторых, как упрямых быков, тянули на прицепе — видимо, к железной дороге. Металл в Германию тащат, не иначе. Хозяйственные, сволочи. Проводили колонну злыми взглядами. Сосновский очень надеялся на ловкость и смекалку Кочетова. Дело, конечно, он затеял не простое. А с другой стороны, ну щелкнет перед машиной вроде как камешек — передний грузовик скатами его выбросил. Не граната ведь. Правда, расчет и точность нужны идеальные. Но Сосновский надеялся… А машины все шли — видно, немцы тоже готовились. Прошла еще одна колонна. В середке ее солдаты горланили песню. Сосновский уловил: «Воль-га, Воль-га, мут-тер Воль-га…» Выругался, не сдержавшись: все им испоганить надо. Своих песен, что ли, не хватает… Еще одну колонну разочарованно глазами проводили — шла на север, не в ту сторону. А вот, похоже, и наша! Колонна была сформирована в основном из грузовиков. Шла тягуче, тяжело груженная. По значительным интервалам между машинами можно было заключить, что везли боеприпасы. Сосновский подал знак: «Внимание!» Тупорылый, крытый брезентом грузовик зашлепал спущенным скатом, притормозил, прижался к обочине, стал. Следовавшие за ним машины, не останавливаясь, объезжали его. Замыкал колонну небольшой открытый вездеход. Водитель, офицер в фуражке с шерстяными наушниками, два автоматчика в касках. Остановились сзади грузовика. Тем временем его водитель уже выдернул из-под сиденья домкрат и прилаживал его под задний мост. Из кузова выпрыгнули солдаты. Четверо. Разминаясь, гоготали, закуривали, мочились. Никто из них водителю не помогал. К нему подошел офицер, стал что-то громко и грубо выговаривать. — Что он говорит? — одними губами спросил Сосновский Симу — они лежали рядом. — Говорит: «Свинячий зад! Пять минут на замену колеса! Через три минуты — догнать колонну!» — тоже одними губами ответил Сима. Офицер вернулся в вездеход, и тот пошел вдогон колонне. Позади него свинячьим хвостиком завивался дымок выхлопа. Шоссе опустело. «Берем! — дал знаком команду Сосновский, когда водитель заменил колесо. — Того, что в кабине, берем «языком». Остальных — ножами». Знаками же выбрали: кто кого бьет и берет. Вылетели из леса откуда ни возьмись белые фигуры. Мгновенье. Медведь выбросил из кабины фельдфебеля, оглушил одним ударом, забросил его в кузов через задний борт. Трупы солдат, забрав их автоматы, швырнули за сугроб. Из-за которого возник запыхавшийся Кочетов. Попрыгали в кузов, задернули задний свес брезента. Сосновский сел за руль, Сима — рядом. Быстро сбросили белые маскхалаты, оставшись в немецкой форме: Сосновский — фельдфебель, Сима — обер-лейтенант. Сосновский вышел из машины, обошел ее кругом, постучав сапогом по скатам. У заднего борта остановился. — Медведь, как фриц очухается, допроси. — Понял, командир. Дубиняк немного знал немецкий — его матушка преподавала в школе язык. Сосновский вернулся в кабину, машина, зарычав, тронулась… НА ПОДСТУПАХ К МИХАЛЕВУ Колонну догнали у поста, охраняющего мост; она здесь замедлила движение, и Сосновский нахально занял «свое» место за белым транспортером, кузов которого, с обгоревшей белой краской, был плотно набит нахохлившимися солдатами. Сима сказал что то вполголоса. Сосновский не разобрал ни слова, глянул вопросительно. — Извини, — улыбнулся Сима, — в образ вошел, привычка. — И перевел сказанное: — Долго мы так не продержимся. — А нам долго и не надо. Сразу за Воробьями сворачиваем. Кстати, заодно и посмотрим, что там, в кузове. И «языка» послушаем. Странно было ехать по родной земле среди ее захватчиков. Ведь у каждого бойца, помимо общего, был и свой счет к фашистам. Но чувство ненависти было властно подавлено чувством долга. Придерживая баранку одной рукой, Сосновский достал и передал Симе карту. Тот, удобно ее свернув, положил на колено и тут же стал делать пометки на полях, время от времени уточняя у Сосновского. — Больших транспортеров в колонне два, так? Четыре грузовика со снарядами, точно? — Не знаю. Они крытые. — Со снарядами, — уверенно чиркал карандашом Сима. — Откуда ты знаешь? — Я ведь отчасти офицер немецкой армии, — шутливо объяснил Сима. — Наш легкий танк гнали, «Т-60», самоходом, заметил? — На хрена он им сдался? — Хозяйственные. Световой день близился к концу. Небо было еще светлое, но разных цветов. На востоке синело, на западе золотисто светило. Кое-где в синеве проглядывали первые нетерпеливые звездочки. Потом вдруг разом все затянуло серой мглой, пошел снег, зарядом. Быстро кончился. Опять посветлело. — Вообще, погубит немца порядок, — сказал Сима. — А что так? — Да я вот уже отметил: «с. Мокрое — дислоцирован четвертый батальон мотопехоты. Васильки — гаубичная батарея». Еще кое-что зафиксировал. По указателям. — Это наглость, а не любовь к порядку, — угрюмо проговорил Сосновский. — Вон: «Нах Москау», видишь стрелку? — Ничего, мы ее скоро на Берлин повернем. — Да не очень-то скоро. — Все относительно, фельдфебель. В рамках истории. — В рамках истории впереди еще пост. И похоже, посерьезнее. Каждую машину досматривают. — Проскочим, — с мальчишеской уверенностью пообещал Сима. — Погубит немца порядок. И дисциплина. С этими словами он отщелкнул крышку ящичка на панели и стал деловито в нем копаться. Достал фляжку, отвинтил пробку, понюхал: — Шнапс. Хочешь глотнуть? — Я лучше своего, чистенького, на ночевке. Сима перебрал попавшиеся в руки бумаги, отобрал нужные: — Что и требовалось доказать. Кстати, верстах в пяти за постом — поворот на Воробьи. Этот пост в самом деле был посерьезнее. Полосатый шлагбаум, грозная табличка «Halt», приземистая конторка рядом с обочиной, возле которой плотной сбитой стайкой теснились мотоциклы с пулеметами. — Дас ист гут, — проговорил Сима. — Значит, впереди секретный объект. Я так полагаю, склад боеприпасов или топливный. Эх, ехать бы так и ехать подальше. Сколько полезного бы собрали. — А ты веселый человек — серьезно сказал Сосновский. — И смелый. Ты мне нравишься. — Ты мне тоже, — не стал скрывать Сима. — Ты за этой баранкой будто в Германии родился. — А в ухо? — Не успеешь. — Я не таких… — Вот именно, — усмехнулся Сима. — Именно, что не таких… Приготовься. Твое дело устало в стекло пялиться. И моргать по-тупому. Сосновский остановил машину. Справа подошли два солдата. Из-под касок виднелись теплые подшлемники, носы были красные, с замерзшей под ними мокротой. Старший небрежно выкинул руку в приветствии и тут же протянул ее за документами. Сима что-то резко сказал ему. Одно слово Сосновскому резануло ухо чем-то знакомым. «Русский мат, что ли», — подумал он, моргая по-тупому. Солдат виновато дернулся, взял документы, тут же их вернул. И сделал пропускающий жест. — Шнеллер! — скомандовал Сима Сосновскому. — Ферфлюхтен! — Что ты ему сказал? — Они тронулись, начали догонять переднюю машину. — Я ему сказал, чтобы он подтянулся. Я ему сказал, что он солдат Великой Германии, а не разгильдяй-колхозник. Сосновский повернул к нему голову: — Не бреши, разведчик. А то он знает слово «колхозник». — Капитан, — грустно вздохнул Сима, — они все знают много русских слов. «Матка, млеко, яйки, руськи бабионки, шиссен». И «колхоз», в том числе, они знают — они, сволочи, с них кормятся. Но любимое слово у них… — «Руссиш швайн», знаю. — Нет, любимое слово у них — «партизанен». Сосновский поглядывал на дорогу, высматривая поворот на Воробьи. — А что ты еще его спросил? — А я спросил: где нам сворачивать на склад? Сосновский рассмеялся. — Тише ты, — улыбнулся Сима. — Слишком по-русски смеешься, от души. Даже желудок видно. — А мне ты что сказал? Сима пожал плечами. — Сказал, чтобы ты ехал побыстрее. Что ты, вообще, сволочь. — Спасибо. Надо это слово запомнить. При случае отомщу. Как будем сворачивать? — Да просто. Съезжай на обочину и открывай капот. А я тебя буду материть по-немецки. Хотя, конечно, мат у них условный. Съехали на обочину. Сосновский суетливо откинул крышку капота, стал ковыряться, грея руки возле теплого двигателя. Сима прыгал рядом, материл его условным немецким матом и даже дал чувствительного, не условного пинка под зад. Замыкающий вездеход брезгливо объехал их, а офицер только выкликнул в их адрес что-то условно матерное. Съезд на Воробьи был едва заметен. Сосновский знал, что, в общем-то, никаких Воробьев в глубине лесного массива давно уже нет. Когда-то был там хуторок, выродился, на его месте прижился пикет лесничего. А сейчас там была партизанская явка. Машина шла тяжело. Накатанной колеи практически не было. Сосновский угадывал ее по едва заметным гребешкам снежных наметов. — Все, — сказал он, останавливаясь, — дальше своим ходом. — Он вышел из кабины, окликнул ребят: — Вылезай, братва. Можно курить. — А оправиться можно? — первым спрыгнул на снег разведчик Кочетов. — А то я чуть в штаны не напрудил, с тоски. А мудрость народная гласит: сухие порты лучше мокрых. И еще: лучше вовремя пописать, чем не вовремя по… Этот сразу освоился — мгновенно верхним чутьем понял, что опасности здесь большой нет, а малой он нигде не боялся. Следующим выпал пленный. Он дрожал, и от него дурно пахло. Кочетов покачал головой насчет не вовремя. — Дубиняк, что он показал? — Много чего, командир, — брезгливо ответил Дубиняк и с омерзением сплюнул: — «Муттер, киндер, арбайтер. Гитлер капут». — Они все так много говорят, когда в плен попадают, — сказал Сима и, морщась, заговорил по-немецки. Выслушал сбивчиво-горячие ответы. Покачал головой и сказал Сосновскому: — Пусто-пусто, командир. — Дубиняк, отведи его в лес. — Мараться еще об него. Марширен, фриц! — Нихт Фриц! Их бин Ганс! …Дубиняк вернулся один, брезгливо оттирая финку снегом. — Значит, так, — распорядился Сосновский. — Ты, Сережа, остаешься здесь, беречь машину. Она нам еще может пригодиться. — А чего мне здесь делать, командир? — Сиди в кабинке, время от времени прогревай двигатель. А если кто здесь появится, гони их всех к… чертовой матери. Ясно? — Да не знаю я по ихнему чертову матерь! Как их гнать-то? — На раз — орешь: «Хальт!» На два — даешь очередь в воздух. На три — очередь на поражение. Мы будем поблизости, услышим и на счет четыре тебя поддержим. Понял? — Яволь, герр официр! — Ну вот, а говоришь, языка не знаешь. — Командир, — напомнил Сима, — пока совсем не стемнело, надо кузов осмотреть. Что они там везли. — Давайте, по-быстрому. Ребята, помогите обер-лейтенанту ящики пошмонать. — Жратва там, — поспешил Кочетов, — не иначе жратва — больно добротно упаковано. И запах я учуял. Да, упаковано было добротно. И пахло серьезно. Церковная утварь, иконы, сервизы старого времени, серебряные подсвечники, картины, статуэтки… — Я так и знал, — сказал Сима. — Здесь ведь по городкам несколько краеведческих музеев до войны было. И недаром здесь Заксе вертелся. — А это что за фраер? — спросил Дубиняк. — Это еще тот фраер. Юрист, профессор искусствоведения, штурмбаннфюрер Франц Альберт Заксе. Он отвечает за вывоз из России в Германию художественных и исторических ценностей. Отбирает, оценивает, направляет и отправляет. — Это что же за нация такая, а? — присвистнул Кочетов. — Ненасытная морда. — Так, — скомандовал Сосновский. — Все! Ящики запечатать. Встали на лыжи. — Меня обождите, — попросил Кочетов. — Я мигом. Он сломил несколько еловых лап, сложил их веником, обулся в лыжи и поспешил к шоссе. — Молодец, — похвалил его Сима. — Следы наши пошел заметать. Из него хороший бы жулик получился. — А он и был хороший жулик, — усмехнулся Сосновский. — Классный домушник в прошлом. Но советская власть его перевоспитала. У него за два месяца — два ордена. — Крепка советская власть, — от души крякнул Дубиняк. — Ну что, тронулись, командир? Вон он, поспешает, жиган прошлогодний. Избушка на кордоне была пуста — дверь снаружи подперта колышком. Вокруг — синева нетронутых снегов. Только за домом, чуть заметная, уходила в еще большую глушь осторожная лыжня. Вошли, засветили робкую коптилку, осмотрелись. Партизанская гостиница. Неструганый стол, полка на стене с некоторым припасом, печь, остальное — нары, покрытые лапником и ветошью. Да в красном углу — строгий лик Николая-угодника. Завесили окошко тряпицей. Выложили на стол консервы, хлеб. — Командир, печь затопим, а? С дороги-то не видать. — Обязательно, — согласился Сосновский. — И по сто фронтовых не возражаю. — И я не возражаю, — хором ответила группа. Пока готовили питание, Елочкин сообщил по рации шифром о прибытии в первую точку. Сообщил очень коротко — пеленгаторы у немцев работали в прифронтовой полосе в особом режиме. Выставив охранение, легли отдыхать. ПАРТИЗАНЫ Утром Кочетов согрел воду в котелке и поставил его на стол перед Сосновским: — Советский офицер должен быть сильно выбрит и слегка под хмельком. — Лучше бы наоборот. Побриться Сосновский не успел, доложили: — Связной прибыл. Сосновский, в одной нательной рубашке, вышел из сторожки. Связной — мальчишка лет пятнадцати в ватнике, перехваченном немецким солдатским ремнем, и с «вальтером» на боку — снял свои лыжи-самоделки и завистливо поглядывал на составленные у стены лыжи разведчиков. — Медведь! — окликнул Сосновский Дубиняка. — Покорми мальчишку. — Не! — отказался мальчишка. — Я уже в лагере завтракал. Мы вчерась барашка закололи. — Тогда держи. — Сосновский протянул ему плитку шоколада. — Данке битте-дритте! Сестренке снесу. Радая будет. — У вас и твоя сестренка в отряде? — Вся деревня у нас. Даже дед Матвей. Он нам валенки починяет. Ладно, пошли, что ли? — Да ты отдохни хоть. — Ничего, мы привыкшие. В это время из сторожки вышел Сима, в расстегнутом мундире, умыться. Парнишка взвизгнул и цапнул кобуру. Сосновский успел перехватить его руку — муровская реакция сработала. — Фашист! — бился паренек в руках Сосновского. — Это он деревню нашу сжег! Сима подошел к нему вплотную, взял за подбородок и тихо сказал: — Я не фашист. И не пленный. И в деревне вашей не был. Дайте ему воды. Стуча зубами о край кружки, мальчишка напился, все еще недоверчиво сверкая глазами. — Я боялся, товарищ старший лейтенант, — сказал Симе Кочетов, забирая у пацана кружку, — я боялся, что он вас укусит. — Я тоже, — сказал Сима. — Как тебя зовут? — Колька. Николай Петрович. — Группа остается здесь, — распорядился Сосновский. — Со мной пойдут Дубиняк и Кочетов. Четыре автомата, что у немцев взяли, и сумки с магазинами закатать в тючок. — И той тючок — Медведю на спину, — сам про себя сказал Дубиняк. Сосновский взглянул на Николая Петровича, усмехнулся и уточнил приказание: — Три автомата в тючок, один — Петровичу. За то, что Симу не застрелил. Петрович конфузливо шмыгнул носом, а глаза его благодарно и радостно блеснули. — И лыжи, — сказал он нахально. — Лыжи потом. Они нам еще нужны. Так, готовы? Сима остается за старшего. Пошли. Веди нас, Петрович. — И то, — сказал Колька, деловито и трепетно вешая автомат на шею. — Морозов, небось, уже заждался. Шли ходко, даже жарко стало. Петрович сноровисто шаркал лыжами. И держался все время впереди. Хотя нужды в том не было — лыжня и так вела куда нужно. — Слышь, Петрович, — спросил Дубиняк, — ты ж пацан совсем, не боязно тебе воевать? Колька не обиделся, ответил просто: — Нет. Я их ненавижу. «Это верно, — подумал Сосновский, — когда в сердце ненависть, страху в нем места нет». Шли в основном лесом, в мирной тишине. Только птичка свистнет, веточка хрустнет да дятел простучит. А вот небо над головой было беспокойное, военное. То разведчик плавно и почти беззвучно проплывет в недосягаемой вышине, то стремительно схватятся меж собой истребители, то с густым гулом, напористо пройдет звено бомбардировщиков, и тогда дробно застучат зенитки, вспыхнут в синем небе курчавые облачка частых разрывов. …Вышли на край леса. Распахнулось, сверкая под солнцем, до рези в глазах ослепительно белое поле. Чистое, ровное, лишь торчат кое-где тонкие былинки, покачивает их легкий приземистый ветерок. — Не опасно по открытому идти? — спросил Сосновский. — Не, немец тут больше не бывает. Ему тут больше делать нечего. Вон там она, наша Липовка, была. — Колька показал лыжной палкой вдаль. — Скоро видать будет. Вскоре миновали они Липовку. Колька в ее сторону не смотрел. А что смотреть? Закопченные печные трубы да обгоревшие до стволов липы, что цвели когда-то возле каждого дома. Да, немцу тут больше делать нечего… Не остается в сердце места для страха. Если оно полно ненавистью. ПАРТИЗАНСКИЙ ЛАГЕРЬ Командирская землянка ладно обустроена, теплая. Попахивающая домовитым дымком от железной печки и чуть смолистым духом свежих бревенчатых стен. За отдернутой пестрой занавеской — нары, в изголовье которых висит автомат, рядом портрет Сталина, вырезанный из газеты, в красивой рамочке из веток. Командир отряда — Морозов, председатель колхоза в недалеком прошлом, а пожалуй, и в настоящем. В гимнастерке поверх грубого свитера, в валенках, обтянутых по подошве красной автомобильной резиной. «Дед Матвей, наверное, валенки ладил», — почему-то подумалось Сосновскому. Он лаконично, но уклончиво объяснил Морозову поставленную группе задачу: — В общем, надо нам нашего товарища выручить и в штаб доставить. — От! Я ж ему толковал: не ходи ты, парень, туда. А он… — Морозов махнул рукой. — Отчаянный. Говорит, связь нужна, сведения у меня важные. Чем же вам помочь, ребятки? Сейчас, сейчас! Катька! — Он подошел к двери, приоткрыл ее: — Катерина! Вошла девушка, с интересом оглядела прибывших. Кочетов подмигнул ей, она показала ему язык. А Сосновский прищурился, напрягая память оперативника: явно показалось, что эту девушку он уже где-то видел. Озорные глаза, чуть скуластенькая, чуть курносенькая, насмешливые губы… — Катерина, сообрази, чем угостить дорогих товарищей. — Бараниной с кашей, — подсказал балагур Кочетов. — И первачом на хвойных иглах. — Все-то вы знаете, — щедро улыбнулась ему Катя. — Служба такая, разведка. — Катька моя тоже разведка, — похвалился Морозов. — Как и Колька. — Колька? — удивился Сосновский. — Петрович? Он и Катя ваши дети? — Мои, — гордо кивнул отец. — Они у меня похожие, особенно характерами. — Развели семейственность, — вставил Кочетов. — Всю родню в отряд собрали. Да все при должностях. — Оно так и есть. У нас всей деревне одна фамилия — Морозовы. — Так вот, Морозов-старший, — напомнил Сосновский, — мы должны решить… — Вот покушайте — и все решим. Да, у нас так. Отродясь так: когда бы кто бы в дом ни пришел — сперва за стол сажают. Не спрашивая, сыт ты или голоден. Правда, новости за столом послушать не откажутся. — Вы газеток свежих не завезли, а? — с надеждой просил Морозов. Сосновский достал из кармана несколько туго свернутых экземпляров спецвыпуска «Московских известий» для жителей оккупированных районов. — Оно и хорошо. Вы кушайте, кушайте, а я пока почитаю. После баранины с кашей Катя убрала со стола посуду, а Морозов, оторвавшись от газет, разложил карту, пришлепнул ладонью. — Вот оно, это самое Михалево. Поселок небольшой. Катерина, Катька, зайди обратно, подсказывать будешь. — Пояснил: — Она лучше меня Михалево знает. Вот садись рядом с разведкой. — А приставать станет? — Гранатой в лоб, — посоветовал Сосновский. — Это верно, — вздохнул Кочетов. — Один хороший совет лучше трех плохих. — Разговорчики! Слушаем вас, Петр Петрович. — Значит, вот Михалево. Оно вот так вытянуто, вдоль дороги, с севера на юг. Южная сторона, она чистая, сильно лесная, там до следующего немца верст с пятьдесят будет. С севера опаснее — шоссе, здесь все время движение, да и райцентр не так уж далеко, там гарнизон солидный. Эсэс в основном. И гестапо там же. — Мне Михалево интересно, — вставил Сосновский. — Тут так. Катька, дай листочек. — Раскрыл школьную тетрадку в линейку. — Тут так, нарисую. Главная улица. Раньше она Красноармейской звалась, теперь без названия, не успел немец придумать. И не успеет… Вот здесь — здание милиции, бывшее. Теперь тут полевая жандармерия, что ли. В первом этаже у них вроде штаб, канцелярия всякая, во втором — казарма. Товарищ ваш и другие содержатся в подвале. — Еще подробнее. — Сейчас, сейчас. Катька, Бородина кликни. — И объяснил: — Милиционер, это здание хорошо знает. Бородин будто за дверью ждал. Он, кстати, так и был одет в синюю милицейскую шинель. Зябкую, вообще-то, в такую пору. Доложил толково и немногословно: — Главный вход. Сразу за дверью — лестница на второй этаж, два пролета. Налево от входа — коридор, тупик. В торцевой стене — дверь в подвальное помещение. Дверь обитая, там у нас архив содержался. Замок был простой — навесной. Думаю, такой же и остался. — Ты посиди пока, Бородин, — сказал Морозов. — Вон у печки покури. Может, еще чего вспомнишь полезное. — Сколько их там? — спросил Сосновский, уже смутно предчувствуя решение. — Около взвода. — Как охраняется здание? — Катька! Загляделась? К тебе вопрос. Катя встала, как школьник на уроке (да она и была школьницей): — Часовой стоит вот тут. На крыльце — пулемет на трех ножках и два солдата. — Станкач, значит, — проговорил Морозов. — Да, — припомнил Бородин, — в подвале окон нет, отдушины. Решетками забраны. — И на окнах решетки, — добавила Катя. — Сетчатые такие. — Противогранатные сетки, — кивнул Кочетов. — Но это ничего, это им не поможет. Я в последнем поиске свой метод применил… Сосновский молча взглянул на него, кивнул. — Двумя гранатами работаю. Одну, первую, с задержкой бросаю. Чтоб взорвалась при ударе в сетку. И следом за ней, в дырку, вторая летит. Но расчет точный должен быть. Чтоб в руке не рванула. — Дальше пойдем? — спросил Морозов. Он будто заседание правления вел. Как посевную обеспечить. — Напротив школа, здесь полицаи расположились. Двенадцать человек. — Как вооружены? — Нашими винтовками. — У них еще повязки на рукавах, — добавила Катя. — Это им сильно поможет, — усмехнулся Кочетов и опять подмигнул Кате. — У них тоже пулемет у двери, — сказала она. — На сошках, дырчатый такой. — Ручник, — уточнил Кочетов. — «МГ». А Сосновский все яснее видел предстоящую операцию. — Техника какая у них, транспорт? — Грузовик, два мотоцикла с пулеметами. Вот за этим углом стоят. — Связь? — Телефонная линия. Проверяют каждый день. Мы ее пару раз резали. После второго раза они облаву и сделали. — Петр Петрович, что посоветуете? Как нам туда проникнуть? — Группа большая? — Семь человек пойдут. — Тогда просто. Им дед Петро, почитай, каждый день дрова возит. На двух санях. Воз — немцам, воз — полицаям. — Откуда возит? — С южного края. Там лесок сосновый. На въезде — пост, конечно, два солдата. Ну и с северной стороны пост. Сосновский прищурился, размял папиросу, закурил. — Сколько у вас бойцов, товарищ Морозов? — Двадцать восемь в строю. — Как вооружены? — Так… Значит, так. — Морозов стал перечислять, загибая пальцы. Будто припоминал — где у него в хозяйстве чем засеяно и по сколько гектаров. — Так… Три автомата. С вашим подарком, стало быть, семь. «Максим». «Дегтярь», что мы с самолета сняли. Остальное — винтовки. Гранат десятка три. — Еще вопрос. Этот лесоруб… дед Петро, он наш человек? — Обязательно. Он не только дед, но и мой батя. «Во как, — опять подумалось Сосновскому. — Никогда немцу победы над нами не видать». — Как с ним связаться? — Да вот Колька сгоняет. — Хорошо. Кочетов, пойдешь с Петровичем. — Есть, командир. Только лучше с Катей. Сосновский хмуро взглянул на него, Кочетов пожал плечами. — Может, и с Катей, — задумчиво проговорил Сосновский. — Дубиняк, вечером пойдешь с Петровичем к нашим, записку Симе передашь. — Вы бы отдохнули чуток, — сказал Морозов, когда они остались одни. — Передохну. Попозже. — Сосновский подсел к печке, поворошил кочергой алые угли, прикурил. — Значит, задача у нас с вами — освободить нашего товарища, доставить его к месту, где он спрятал документы, и вместе с ними переправить за линию фронта. Морозов кашлянул в кулак. — Громоздко получается. — Вот и я о том же. И по времени не укладываемся. — Сосновский вернулся к столу. — Покажите-ка мне, где вы его обнаружили. В общем, место и обстоятельства. С деталями. — Это можно. Самолет упал вот в этой точке… — Километров десять отсюда, — прикинул Сосновский. — Это по прямой. Значит, упал, перевернулся. Он ведь на прудик садился, там раньше плотина была, самолет на сваю наткнулся. А немец подальше упал, он еще метров семьсот пролетел. Грохнулся и тоже сгорел. Мы туда не ходили, немец туда раньше нашего поспел. А мы к своему поспешили. Выручать, значит. Ну, он нас и встретил! — Морозов посмеялся в кулак. — Сначала очередь из пулемета дал. Хорошо — не прицельно. Он ведь далеко не ушел, ногу повредил. В лесу окопался. Мы ему: «Свои! Свои, браток!» А он в ответ: «Не подходить! Стоять!» А потом опомнился и стал нам экзамен устраивать — свои или не свои. — Какой еще экзамен? — удивился Сосновский. — Ну… Вопросы нам задавал. Вроде: «А как Калинина зовут?» — Вот так, да? — Ну! Проверял, значит. «Не проверял, — подумал Сосновский. — Он время тянул». — Где вы его нашли? — Вот тут. От самолета метров пятьсот в лес. Место приметное, он под дубом окопался. — Под каким еще дубом? — с деланным безразличием спросил Сосновский. — Приметный дуб, в сто лет. С двумя верхушками. Может, взобраться на него хотел, осмотреться. Да куда — с больной-то ногой. Но бабка Лида ногу ему за раз починила, вправила. Ну он и подался в город. Я ему говорю: «Нельзя, сынок, ты молодой, тебя немец сразу сцапает». «А я хромать буду, — говорит. — Будто у меня туберкулез или ревматизм. Немцы болезней боятся». Переоделся в ватник и пошел. Колька его провожал. Сосновский написал записку Симе и прилег отдохнуть. В записке он поручал одному из своих оперов побывать на месте падения «По-2» и произвести там розыск. А группе, проверив машину, перемещаться в лагерь. Перед выходом Сосновский проинструктировал Кочетова, посмотрел вслед, как он шел рядом с Катей, положив руку ей на плечо, и как она эту руку старательно сбрасывала, и направился в сторону Михалево. В овражке, что подсказала ему Катя, залег и долго, до темноты, наблюдал за поселком. Вернувшись в лагерь, уточнил с командиром отряда план операции. — Значит, Петр Петрович, наступаешь на Михалево с севера. По моей белой ракете обрубаете связь и — в атаку. Автоматчиков в цепи вразбежку поставь. Пулеметы — на флангах. И — напористо, азартно. — Отвлекать на себя будем, так? — вздохнул Морозов. — Одно дело делаем, Петр Петрович. — Оно так. — По красной ракете — уводи бойцов в лес. Все ясно? — Ясненько. Отдыхай, командир. МИХАЛЕВО Группа Сосновского сосредоточилась в лесочке южнее поселка. Здесь, на вырубке, мирно пофыркивали две лошадки, запряженные в сани. Дед Петро посматривал на бойцов, покуривал махорку. Бойцы напиливали и рубили дрова. — Много-то не ложьте, — посоветовал дед. — А то лошадки не свезут. — Мы поможем, — пообещал Дубиняк, неохотно отрываясь от приятной работы. Вскоре на дорогу выбрались из леса двое саней. Рядом с передними шел старик в драной шубейке, дымил самокруткой, подергивал вожжи, покрикивал на лошадь. Вторая лошадь, покачивая головой в такт шагам, послушно топала сзади. За санями шагали бойцы в маскхалатах. Сбоку выбрасывал журавлиные ноги немецкий офицер в шинели с жалким меховым воротничком и с березовой веточкой, которой он похлопывал себя по сапогу. — Однако пост сейчас завиднеется, — предупредил старик. Бойцы улеглись в сани, прикрыли оружие. Со стороны посмотреть — на возах то ли дрова березовые, то ли сосновые полешки, снежком припорошенные. Немецкий офицер, словно его все это не касалось, все так же невозмутимо вышагивал длинными ногами и помахивал веточкой. Приблизились к посту: караульная будочка, над ней вьется дымок; полосатая жердина — шлагбаум. Мотоцикл с пулеметом. Сосновский лежал в первых санях. Дубиняк — рядом, дышал ему в ухо. — Без шума снимаем, командир? — Пока да. — Как ты говоришь, фамилия этого… которого выручаем? — Тишкин. Запомни. — Очень просто. Вроде как Тришкин кафтан. И до места не долетел, и сам попался. — Помолчи. Сейчас Сима говорить будет. И Сима заговорил. Сначала хлестнул своей тросточкой деда по спине, приказывая остановиться, потом начал что-то резко выговаривать подскочившему солдату. Тот, ошарашенный странным появлением злого офицера, виновато слушал, выпучив глаза, вытянув руки по швам, будто ожидая удара по лицу. Обернулся, что-то крикнул. Из будки, дожевывая на ходу, выбежал второй солдат. Стал рядом. Жевать перестал, но и проглотить нажеванное не решался. Да и не успел. Сима негромко выстрелил в него из пистолета в упор; второго солдата Дубиняк свалил по-простому — увесистым поленом по башке. Вылетев из саней, Кочетов перебил тесаком тянувшийся из-под крыши телефонный провод и дал в синее небо белую ракету. Тут же на северной окраине Михалева ударили пулеметные очереди. Сосновский сел за руль мотоцикла, Сима — в коляску, проверил пулемет. — Немного выжидаем, да? — спросил он. Хотя мог бы и не спрашивать. — Да, пусть весь гарнизон туда оттянется. — Точно, — сказал Кочетов, закуривая. — Чтоб они нам не мешали — мы этого не любим. Ребята тем временем скинули дрова с саней, уселись повольготнее. — Ты, командир, сильно не гони, а то мы на этих клячах за тобой не поспеем. — Сам ты кляча, — возмутился дед. — Обзываешься заместо спасиба. Дай лучше закурить. — И без всякой логики добавил, будто жалея: — Кто ж таперя им, сволочам, дрова возить будет? — Им скоро не дров, а сала надо поболе, — усмехнулся Кочетов. — Пятки смазывать. Чтоб до Берлина хватило. — Все! — приказал Сосновский и завел мотоцикл. — Штурмуем, опера! Улица была пуста. Некоторые дома даже укрылись за ставнями. До центра поселка доехали без осложнений. На площади тоже было безлюдно, лишь у здания бывшей милиции и возле школы маячили встревоженные часовые. Но маячили недолго. Мотоцикл развернулся, Сима одной пулеметной очередью сбил охрану у школы; с саней ударили автоматы по охране у милиции. Бойцы сыпанули с саней, рассредоточились, перекрыли подходы с обеих сторон улицы. Сосновский и Дубиняк ворвались в опустевшее здание. Навстречу им, со второго этажа, выскочили двое солдат, они даже не успели вскинуть автоматы. Дубиняк, не жалея патронов, ударил им навстречу. Один покатился вниз, другой осел на ступенях. Подбежали к подвальной двери. Дубиняк ударом приклада сбил замок, распахнул дверь. Гаркнул в темноту: — Выходи, товарищи! Разбегайся во все стороны! Кто тут Тришкин? — Тишкин! — поправил его Сосновский. — Тишкин, ко мне! Подвал ответил тишиной. Люди не верили, не решались выйти — слишком неожиданно и невероятно нагрянуло освобождение. Они уже привыкли бояться. — Быстро! Быстро! — Дубиняк спустился на несколько ступеней. — Тришкин, мать твою за ногу! — Наши! — вдруг пронзительным криком взорвалось в подвале. — Наши пришли! Дубиняка обступили люди, трогали его, обнимали. — Быстрее, быстрее, — командовал он. — На выход! И во все стороны! Тараканами. Торопливо, плача и спотыкаясь, люди стали подниматься по лестнице. В основном это были женщины, а еще два старика и подростки. Последним, прихрамывая, поднялся молодой парень в драном ватнике с сильно побитым лицом. — Здоров, Тришкин! — ухватил его за рукав Дубиняк. — Шагай на выход — там тебя карета ждет. Во дворец поедешь. Тишкин — а это был безусловно он — глянул на Дубиняка безразлично, никак не выразил своих чувств и пошел на выход. Сосновский приобнял его, повел к саням, усадил. Осмотрелся и прислушался. Бой на северной окраине разгорелся. Сквозь автоматные очереди и отрывистое винтовочное буханье уже слышались глухие разрывы гранат. — Отходим! — скомандовал Сосновский. — Кочетов, ракету. Ракета взвилась, вспыхнула. Однако бой не стихал. — Увлеклись народные мстители, — проговорил Дубиняк. Он деловито уложил в сани оба пулемета, уселся сам и дернул вожжи. Кочетов снял пулемет и с мотоцикла. Открыл крышку бензобака, окунул тряпицу, вывесил ее и поджег. На выезде из поселка услышали, как сзади глухо ухнуло и расцвел огненный фонтан. Сосновский сидел рядом с Тишкиным. Что-то ему — Сосновскому — не нравилось. Он наклонился к нему, спросил: — Теперь куда? Где документы? Тишкин вскинул на него удивленные глаза: — Какие документы? Нет у меня никаких документов. Туберкулез у меня. — Ты что, парень? — Очнись, — толкнул его в плечо Дубиняк. — Ты среди своих. Тишкин как-то невзрачно огляделся, словно хотел убедиться — где же они, эти свои. Но ничего не сказал. Даже не улыбнулся. Обоз свернул в лес. Здесь было тихо, только доносилась редеющая стрельба. Выехали на просеку. В конце ее остановились, поджидая отряд Морозова. Ребята соскочили с саней, размялись. Кочетов достал флягу, вскрыл пару банок консервов. — Командир, нет возражений? Лихо мы управились? Мне теперь опять орден дадут. Тишкин сидел безучастно, уставившись себе в колени. Но Сосновскому показалось, что он внимательно прислушивается к разговору и принимает какое-то решение. — Держи, парень. — Кочетов протянул Тишкину колпачок от фляги, до краев наполненный спиртом. — Все плохое позади, скоро будем дома. Заберем твои бумажки и… Тишкин ударом по руке выплеснул спирт ему в лицо и помчался в лес. Не хромая. Однако снегу выпало уже много — особо не побегаешь. Дубиняк догнал его в три прыжка. Сперва свалил наземь, потом поднял на ноги и вернул в сани. — Не в себе малый, — сказал он добродушно. — Во дурак-то, — обиделся Кочетов, вытирая лицо куском бинта. — Ты поглядывай за ним, как бы за оружие не схватился. Сосновский ничего не сказал. — Главное — потерь у нас нет, — встретил их в лагере Морозов. — И прибыток какой. — Он взглянул на оружие в санях. — Вот бы еще… — Не могу, — понял его Сосновский. — Рация нам самим нужна. — Так я понимаю… А вот если бы… Лыжи бы… — И это не пройдет. А вот за помощь спасибо. — А бинокль? У вас ведь два. Ну зачем вам столько? Сосновский внутренне улыбнулся — таким мирным теплом повеяло от этого искреннего вымогательства. Будто вернулось довоенное время, когда заботливый председатель колхоза ездил в город и выпрашивал там в разных организациях что-нибудь нужное (а то и ненужное) для своего не очень-то богатого хозяйства. — Петрович пусть идет с нами, — сказал Сосновский. — Вернется с биноклем. А может, и с лыжами. Группа ждала его на окраине леса. Петрович уже сидел в передних санях. Сосновский и Сима сели рядом с ним. Разместились остальные, тронулись. Заскрипел снег под полозьями. — Что дальше? — спросил Сима. — Думаю… Кстати, как будем решать с этими ценностями? — Не знаю. Не бросать ведь. Где-то укрыть понадежнее. — Где? — Морозов говорил: неподалеку церковь есть, немцы ее не тронули. — А где это? — То ли Семеновское, то ли Васильевское. — Петровское, — подсказал Колька. — Там и церковь есть, и батюшка — наш человек. Но далеко ехать, и посты там кругом. Помолчали. — А если в лагерь их перевезти? — Не пойдет. Где их там хранить? Да и ненадежно это. Сегодня лагерь здесь, завтра там. — Ну не бросать же! Знаешь, Сима, года два назад работали мы по краже в монастыре. И грабителей задержали, и все похищенное нашли, вплоть до каждой ложки из трапезной. Все монастырю вернули. Так и здесь. — Да понимаю я. — Понимаешь… Ситуация — под копирку. Грабителей, правда, еще не взяли, а награбленное нашли. Значит, вернуть государству надо. — Это в тебе сыщик говорит. — Это во мне гражданин говорит. — Так что ты предлагаешь? — не выдержал Сима. — На машине будем пробиваться. Вот, смотри. — Сосновский развернул карту. — Мы — здесь. Вот тут, западнее, мост через реку. Он не разрушен, его для наступления берегут. И немцы, и наши. Немцы оборону держат на той стороне. И мост охраняется, естественно, на том берегу. А на этом — только зенитная батарея, она нам не в страх. — Рванем через мост, — усмехнулся Сима, — и прямо в траншеи к немцам. — Нам главное — через мост прорваться. За мостом — сразу нейтралка, а впереди — наши позиции. — Плохо, командир. Как только мы мост минуем, нам вслед и пулеметы, и орудия дадут прикурить. По заднице. Сосновский помолчал. Будто не понял: как это — прикурить по заднице? — Свяжемся с нашими, огоньком поддержат. — Ну, смотри, командир, тебе решать. К месту, где оставили машину, подъезжали осторожно — кто знает, какая тут обстановка? Но все оказалось в порядке. Березкин — на посту, машина — в готовности. — Так, — сказал Сосновский, когда группа собралась возле него. — Возвращаться будем на машине. — Лучше хорошо ехать, чем плохо идти, — согласился за всех Кочетов. — Петрович, принимай лыжи. Поштучно. И расписку напиши. Рацию (после связи со штабом) Сосновский оставить все-таки не решился: кто знает, как дело обернется. Колька развернул сани, торопливо уложил в них лыжи. — Катюхе привет передай, — попросил Кочетов. — Напомни: из Берлина сразу к вам, свататься приеду. И Липовку поднимать. Немец под Москвой стоит, а он свататься из-под Берлина собрался. — Ящики в кузове сдвинуть к заднему борту, — приказал Сосновский. — Укроетесь за ящиками. И от чужого глаза, и от чужой пули. — К фронту должны спокойно проехать, — предположил Кочетов. — Не в тыл же пробираемся. — На это и расчет. Все! По коням. Сосновский забрался в кабину, за руль. Оглянулся: Петрович не трогался, смотрел им вслед. Славный парнишка. Не видать немцу Москвы. Посмотрели в бинокль — и будет. На шоссе выехали удачно, в просвет попали. — Не гони, командир, — посоветовал Сима. Тишкин сидел между ними и как-то встревожено молчал. Поглядывая то на Сосновского, то на Симу, то на дорогу. А когда впереди приглушенно зарокотал фронт, завертелся на месте. — Вы что? — вдруг спросил Тишкин. — Вы что, в самом деле наша разведка? Сосновский рассмеялся. Типично по-русски — весело, от души. До желудка. — Стойте! — закричал вдруг Тишкин и схватился рукой за баранку. — Стойте! Поворачивайте назад! Я ведь был уверен, что это провокация. Что немцы как-то пронюхали про меня. Про документы. Поворачивай назад! — Не надо назад, — спокойно сказал Сима и достал из-под сиденья кожаную запечатанную сумку. — Держи и больше не теряй. Сосновскому спасибо скажи. И его операм. Тишкин вцепился в сумку и прижал ее к груди. …Сосновский почти сразу просчитал ситуацию. Когда ему Морозов рассказал про заминку при встрече Тишкина с партизанами, про заметный дуб, он, конечно, понял: Тишкин не решился оставить документы при себе и где-то их спрятал. Ну а где именно — для такого хваткого опера, как Липчук, это не проблема. Он обладал особым даром, интуицией. Ему всегда поручали самые сложные обыски у подозреваемых. И Липчук безошибочно раскрывал самые хитроумные «заначки», не то что там какие-то бриллианты в банке с крупой. Липчук разыскал этот двойной дуб, увидел отоптанный вокруг него снег, узкое дупло на вытянутую руку. Из трещинки дупла чуть заметно, сухим сучком, торчал кончик ремешка от планшетки… — Внимание, — сказал Сима, — притормози. Справа на дорогу выехал мотоцикл, сделал знак прервать движение. За ним — еще мотоцикл и большая белая легковая машина. Высокое начальство с охраной. — Пристраивайся к ним, — подсказал Сима. — Но не вплотную, внимания не привлекай навязчивостью. Нас вполне за их охрану могут принять. Все посты пройдем. Сосновский оценил совет. — Интересно, — усмехнулся он. — Кого это мы сопровождаем? А вдруг это твой штурмбаннфюрер, мародер от искусства? — Не исключено, — усмехнулся и Сима. — Сам награбил, сам обратно везет. Ехали хорошо. Сосновский ровно держался за легковой, Сима внимательно смотрел по обочинам и все время делал пометки на карте. На дороге теснее не становилось. Вблизи фронта немцы внимательно следили за тем, чтобы техника не сосредоточивалась, не привлекала бы внимания наших истребителей и бомбардировщиков. Господства в воздухе мы еще не добились, но наша авиация все более активно себя проявляла. — Сворачивает! — в голосе Симы дрогнула тревожная нотка. — До моста пятьсот метров. Гони, командир! Дорога впереди была свободна, мост уже был виден. Возле него, по обе стороны, торчали в небо камуфлированные стволы зениток. Двое солдат выбрались на дорогу и замахали изо всех сил, предупреждая. Или предостерегая. — Держи! — Сосновский сунул Симе ракетницу. — Подряд две красных! Сима приоткрыл дверцу, выпустил одну за другой две ракеты. Они расцвели в синем небе алыми цветками. — Гони! Солдаты перед мостом шарахнулись в сторону. Грузовик промчался мимо, едва не зацепив их, загрохотал по деревянному настилу. Сзади раздались окрики, потом — автоматная очередь. Краем глаза Сосновский заметил полетевшие от перил щепки. Засуетились и на том берегу. Сообразили быстро. Мгновенно развернулся в ячейке пулемет, опустился его ствол и глянул прямо в ветровое стекло — Сосновский едва не пригнулся. Но немец не успел. Первая очередь прошла верхом. А второй не было. Из кузова, кувыркаясь, вылетела тяжелая граната; вправо, где было второе пулеметное гнездо, полетела другая. И уже сзади дважды грохнуло. И кажется, стегануло осколками по брезенту. Машина, миновав траншеи, подпрыгивая, виляя, мчалась по изъеденной войной дороге. Сосновский всем телом ощутил, как за спиной лихорадочно наводят на нее полевые орудия. Слева, справа, впереди встали и обрушились черно-белые разрывы. И тут же забили наши противотанковые пушки, отсекая машину от немецкого огня. — Проскочили, — выдохнул Тишкин и еще сильнее притиснул сумку к груди… — Ну что ж, капитан, спасибо. От лица командования благодарность. Рюмку чая или стакан водки? — И того, и другого. Побольше. — Жаль с вами расставаться. Отзывают вас в Москву. Там ведь тоже есть с кем воевать. Сосновский вышел из блиндажа. Было тихо. Перед неминуемой грозой наступления. Группа стояла в строю. Не было только Симы. Он исчез так же незаметно, как и появился. Кочетов стоял немного в стороне — он оставался в своей части. Сосновский с удовольствием забрал бы его с собой. Но Кочетов спешил на Берлин. Чтобы поскорее вернуться и посвататься к партизанской разведчице Катерине. — Пошли, ребята, — устало сказал Сосновский. — Тут без нас управятся. Группа вытянулась в цепочку и зашагала на восток. В столицу. Туда, где тоже шла война — жестокая, кровавая, коварная…