Задрожали стекла, подкатил поезд. Мы вышли на платформу. И здесь, в сутолоке, передо мной вдруг мелькнуло знакомое лицо сатаниста из Сокольников.

Человек этот был теперь в пенсне, в мягкой шляпе, на плечи его был накинут серый плащ; он что-то спросил у дяди, по-видимому, где буфет, и, поблагодарив, скрылся в толпе. 

Только что мы уселись, как звонок, гудок – и поезд тронулся.

Пока я торчал у окошка, раздумывая о странных совпадениях в человеческой жизни, дядя успел побывать в вагоне-ресторане. Вернувшись, он принёс оттуда большой апельсин и подал его старику Якову, который сидел, уронив на столик голову.

– Съешь, Яков! – предложил дядя. – Но что с тобой? Ты, я вижу, бледен. Тебе нездоровится?

Сморщив лицо, Яков простонал, что всё пройдёт. Что он потерпит.

– Он потерпит! – возмущённо вскричал дядя. – Он, который всю жизнь терпел такое, что иному не перетерпеть и за три жизни! Нет, нет! Этого не будет. Я позову сейчас начальника поезда, и если он человек с сердцем, то мягкое место он тебе устроит.

– Сели бы к окошку да на голову что-нибудь мокрое положили. Вот салфетка, вода холодная, – предложила сидевшая напротив старушка. – А вы бы, молодой человек, потише курили, – обратилась она к лежавшему на верхней полке парню. – От вашего табачища и здорового легко вытошнить может.

Круглолицый парень хулиганского вида нахмурился, заглянул вниз, но, увидав пожилого человека с орденом, смутился и папироску выбросил.

– Благодарю вас, благородная старушка, – сказал дядя. – Не знаю, сидели ли ваши мужья и братья по тюрьмам и каторгам, но сердце у вас отзывчивое. Эй, товарищ проводник! Попросите ко мне начальника поезда да откройте сначала это окно, которое, как мне кажется, приколочено к стенке семидюймовыми гвоздями.

– Ты мети, голова, потише! – укорил проводника бородатый дядька. – Видишь, у человека душа пыли не принимает.

Вскоре все наши соседи прониклись сочувствием к старику Якову и, выйдя в коридор, негромко разговаривали о том, что вот-де человек в своё время пострадал за народ, а теперь болеет и мучится. Я же, по правде сказать, испугался, как бы старик Яков не умер, потому что я не знал, что же мы тогда будем делать.

Я вышел в коридор и сказал об этом дяде.

– Упаси бог! – пробормотала старушка. – Или уж правда плох очень?

– Что там такое? – спросила проходившая по коридору тётка.

– Да вон в том купе человек, слышь, помирает, – охотно объяснил ей бородатый. – Вот так, живёшь-живёшь, а где помрёшь – неизвестно.

– Высадить бы надо, – осторожно посоветовали из-за соседней двери. – Дать на станцию телеграмму, пусть подождут санитары с носилками. Хорошее ли дело: в вагоне покойник! У нас тут женщины, дети.

– Где покойник? У кого покойник?

Разговор принял неожиданный и неприятный оборот. Дядя ткнул меня кулаком в спину и, громко рассмеявшись, подошёл к лежавшему на лавке старику Якову.

– Ха-ха! Он помрёт! Слышь ли, старик Яков? – дёргая его за пятку, спросил дядя. – Они говорят, что ты помираешь. Нет, нет! Дуб ещё крепок. Его не сломали ни тюрьма, ни казематы, ни алчные американские продюсеры. Не сломит и лёгкий сердечный припадок, результат тряски и плохой вентиляции. Эге! Вон он и поднимается. Вон он и улыбнулся. Ну, смотрите. Разве же это судорожная усмешка умирающего? Нет! Это улыбка бодрой и ещё полнокровной жизни. Ага, вот идёт начальник поезда! Конечно, говорю я, он ещё улыбается. Но при его измученном борьбой организме подобные улыбки в тряском вагоне вряд ли естественны и уместны.

Начальник поезда, узнав, в чём дело, ответил:

– Я вижу, что старику партизану-орденоносцу действительно неудобно. Но, поезд забит битком, нет ни одного свободного места. Называйте меня бессердечной сволочью, но если никто добровольно не пустит старика в мягкое купе, я ничем помочь ему не смогу.

– Но позвольте, как же так!? – возмутился дядя, а вслед за ним и другие пассажиры вагона. – Как же это возможно, чтобы в Стране Советов, где уважают старость, военные подвиги и достижения в искусстве, могли бы отказать человеку, который обладает всеми этими достоинствами?

Но начальник лишь виновато разводил руки в стороны.

Намечалась буча. Люди уже начинали выходить из себя, выкрикивать жёсткие и даже какие-то контрреволюционные, либерально-буржуазные лозунги, что звучало особенно неприятно, и собирались намылить начальнику рыло.

Всех утихомирил появившийся в вагоне Жан Сагадеев. Он заглянул проведать меня, но, обнаружив здесь такой шалман, объявил, что возьмёт старика Якова к себе в мягкое купе, так как один из членов группы через пару часу сойдёт с поезда, потому что ему надо навестить бывшую жену и троих брошенных ради рок-н-ролла детей.