Радостный начальник поезда откланялся и ушёл.

Все остались Жаном очень довольны. Хвалили вежливого и внимательного хард-рокера. Говорили, что вот-де какой ещё молодой и вроде бы брутальный, а как себя хорошо держит.

Хорошо, когда всё хорошо. Люди становятся добрыми, общительными. Они одалживают друг другу чайник, ножик, соли. Берут прочесть чужие журналы, газеты и расспрашивают, кто куда и откуда едет, что и почём там стоит. А также рассказывают разные случаи из своей и из чужой жизни.

Старик Яков совсем оправился. Он выпил чаю, съел колбасы и две булки.

Тогда соседи попросили его, чтобы и он рассказал им что-нибудь из своей, очевидно, богатой приключениями жизни…

Отказать в такой просьбе людям, которые столь участливо отнеслись к нему, было неудобно, и старик Яков вопросительно посмотрел на дядю.

– Нет, нет, он не расскажет, – громко объяснил дядя. – Он слишком скромен. Да, да! Ты скромен, друг Яков. И ты не сердись, если я тебе напомню, как только из-за этой проклятой скромности ты отказался занять пост замнаркома одной небольшой автономной республики. Сам нарком, товарищ Кадыр-Задудаев, как всем известно, недавно умер. И, конечно, ты, а не кто-либо иной, управлял бы сейчас делами этого небольшого, но симпатичного народа!

– Послушайте! Вы ведь шутите? – смущаясь, спросил с верхней полки круглолицый паренек. – Так же не бывает.

– Бывает всяко, – задорно ответил дядя и продолжал свой рассказ: – Но скромность, увы, не всегда добродетель. Наши дела и поступки принадлежат истории и должны, так сказать, вдохновлять нашу счастливую, но, увы, беспечную молодежь. И если не расскажет он, то за него расскажу я.

Тут дядя обвёл взглядом всех присутствующих и спросил, не сидел ли кто-нибудь в прежние или хотя бы в теперешние времена в центральной Читинской колонии.

Нет, нет! Оказалось, что ни в прежние, ни в теперешние не сидел никто.

– Ну, тогда вы не знаете, что такое Читинская колония, – начал свой рассказ дядя.

Мрачной серой громадой стоит она на высоком холме, вокруг которого раскинулись придавленные пятой суверенного самодержавия низенькие домики робких обывателей. Тоскливо было сидеть узнику в угрюмой общей камере. Из окна была видна дорога, по которой катили грузовики, шли на работу служащие и шуршали зарубежными автомобилями толстосумы-нэпманы. Прямо как он сам когда-то. И торговцы-спекулянты с весёлым гоготом тащили на мировой рынок миллионы баррелей нефти, руду цветных металлов и долгосрочные залоговые обязательства. Узник же, сам занимавшийся тем же не далее, как пяток лет назад, получал, как вы сами понимаете, всего какие-то жалкие дивиденды с теневого оборота припрятанных на чёрный день денег. Увы, деньги эти на его положение не влияли. Кроме того, он жаждал свободы.

«Даёшь свободу! – громко тогда воскликнул про себя некогда влиятельный узник. – Довольно мне греметь кандалами и чахнуть в неволе, дожидаясь маловероятной амнистии по поводу какой-либо нелепой годовщины, точнее сказать – высоковельможной милости или, того маловероятнее, смены политического курса!» И в тот же вечер по пути в столовую узник оттолкнул конвоира и, как пантера, ринулся в лес, преследуемый зловещим свистом пуль.

Но судьба наконец улыбнулась страдальцу. Ночь он провёл под стогом сена. А наутро услышал шум трактора и увидел работающих в поле крестьян. А так как узник ходил ещё в своём и был одет весьма прилично, то он выдал себя за ответственного работника, приехавшего на посевную.

Он спросил, как дела. Дал кое-какие указания. Выпил молока, потребовал лошадей до станции и скрылся, как вы уже догадываетесь, в пирамидальных структурах финансово-политических сетей, чтобы продолжить своё опасное дело на благо народа, страждущего под мрачным игом проклятого суверенного самодержавия.

«Туфту гонишь!» – раздался вдруг над ухом узника свирепый рык охранника. Желанная свобода и праведное продолжение борьбы растаяли как дымка, ибо были ничем иным, как плодом богатого, но ущемлённого жизненными неудачами воображения. И снова склонился он над швейной машинкой, чтобы покончить с очередной парой крайне необходимых в народном хозяйстве рукавиц. Проказница-судьба знала, что истинное предназначение этого ранее высокопоставленного гражданина – прочные и надёжные рукавицы. Потому что без них народному хозяйству нашей могучей страны никуда…

Слушатели расхохотались и, гремя посудой, кинулись к выходу, потому что поезд затормозил перед станцией, богатой дешёвым молоком и курами.

– Но послушайте, вы всё шутите, – обиженно заметил сверху круглолицый паренёк. – Ведь ничего этого вовсе так не бывает.

– Да, я шучу, молодой человек, – вытирая платком лоб, хладнокровно ответил дядя. – Шутка украшает жизнь. А иначе жизнь легка только тупицам да лежебокам. Ге! Так ли я говорю, юноша? – хлопнул он меня по плечу. – А вон, насколько я вижу, идёт и наш добросердечный металлист.

Дядя остался караулить вещи, а я взял нетяжёлый чемодан и пошёл вслед за Жаном провожать в мягкий вагон старика Якова, который нёс с собой завёрнутый в наволочку портфель, полотенце, апельсин и газету.

В купе, которое оказалось всего на два места (видимо «ЭСТ» заняли три купе, ведь кроме музыкантов с ними ехали и техники), витал характерный для музыкальных групп дух свободы. Было накурено, причём явно не только табаком, на столе дружными рядами стояли бутылки с разнообразными этикетками, а на полках в непринуждённых позах сидели две размалёванные девчонки-группи, неизвестно как проникшие на поезд.