Гнев Кунихары медленно перешел в улыбку понимания. Он отдал честь, произнес:

– Благодарю вас, капитан, – и ушел.

После ухода Кунихары я подошел к карте, разостланной на столе. Время приближалось к 21.00, когда персонал базы должен был передать заявления. Я услышал, как кто-то тихо приближается к двери, стараясь не разбудить офицеров, спящих в соседней комнате. Вошел унтер-офицер с кипой конвертов. Он отдал честь, поставил передо мной стопку роковых заявлений и удалился так же осторожно, как и пришел.

Некоторое время я глядел на конверты, не решаясь их вскрыть. Я не обращался с призывом идти добровольцами к унтер-офицерам, но предоставил им решать вопрос самим. Я даже предложил алиби тем, кто не мог стать добровольцем. Что, если все отказались?

Эта мысль пугала, но времени медлить больше не было. Я вытащил из ящика стола ножницы и занялся неприятным делом.

Из двадцати с лишним конвертов только два содержали незаполненные листы бумаги. Позднее я узнал, что незаполненные листы передали два прикованных к постели пилота, лежавшие в судовом лазарете.

Я сложил заявления в стопку и вышел на балкон. Во тьме смешались горы и море, овеваемые нежным ночным ветерком. Небо усеивали мириады мерцающих звезд.

Формирование специального ударного корпуса распространилось на Себу.

Вернувшись с балкона в комнату, я заметил, что во всем здании установилась полная тишина. Видимо, все спали. Пытаясь представить, что снилось людям, служившим на базе, я обратился мыслями в прошлое – к славным дням кампании в Новой Гвинее в 1942 году, когда мы побеждали почти в каждом воздушном бою. Как все изменилось!

Мое мысленное путешествие в прошлое прервал звук открываемой двери. В дверном проходе показался младший лейтенант Масахиса Уэмура. В университете Святого Павла в Токио он был капитаном футбольной команды. Попав на службу сразу после колледжа, Уэмура успел пройти поспешную военную подготовку. Теперь же этот стройный энергичный молодой человек робко переминался передо мной и выглядел явно скованным. Его приход в мою комнату в неурочный час заставил предположить, что он вынашивал те же намерения, что и Кунихара. Я пригласил младшего лейтенанта войти.

Неловко задержавшись в дверях на несколько мгновений, он вошел внутрь комнаты и задал несколько ни к чему не обязывающих вопросов, не относящихся к операциям камикадзе. Выслушав мои ответы, он робко попятился к дверям и вышел.

Поведение младшего лейтенанта меня озадачило, но, обремененный множеством забот, я вскоре забыл о нем.

Однако следующим вечером он пришел снова. Пришел один, крадучись, будто в чем-то виноват. После нескольких праздных вопросов Уэмура снова ушел.

Я чувствовал, что ему хочется вступить в корпус камикадзе. Но он воздерживался от просьбы о добровольном вступлении. Почему он так странно ведет себя? Я не мог ответить на этот вопрос.

В третий раз Уэмура пришел очень поздно. Я взглянул ему прямо в глаза, но он смущенно потупил взор, явно не зная, что сказать. Я решил помочь ему:

– Ты приходишь сюда третий вечер подряд… Могу я предположить, что ты хочешь добровольно вступить в корпус камикадзе?

Он нерешительно поднял голову и ответил низким голосом:

– Вы не ошибаетесь, командир. Я прихожу сюда, чтобы присоединиться к добровольцам, но не решался заявить об этом открыто, потому что не располагаю соответствующей летной подготовкой.

В наплыве чувств я подбирал слова для ответа, но младший лейтенант продолжил:

– Только недавно я потерпел аварию из-за своего неумения летать как следует – и это в то время, когда нам не хватает самолетов. Я знаю, что пока не приобрел летного мастерства, но мысль о добровольном вступлении в корпус камикадзе не дает мне покоя. – Он почти готов был разрыдаться.

Я встал с кресла, похлопал его по плечу и сказал:

– Не расстраивайся, Уэмура. Я дам тебе шанс. Успокойся и иди спать.

В первый раз за три дня я увидел на его лице улыбку. Он низко поклонился и ответил:

– Спасибо, командир. Я буду ждать.