Тяжелый хриплый смех. Жирные потеки на подбородке.

Но, заметив выражение отцовского лица, он неожиданно смолкает. Шарит рукой в поисках вилки, та со звоном падает на пол.

Господи, какая вдруг накатила на него усталость. Какая усталость!

Он почти падает, но быстроногий Элайша успевает подскочить и поддержать его, мельком взглянув на отца, потому что отец и Элайша близки, как сиамские близнецы, так иногда кажется, у них одинаково устроены мозги, они мыслят одинаково, но сейчас отец усердно раскуривает сигару, лицо у него каменное. Элайша с Катриной провожают Харвуда в его комнату, его всклокоченная голова покоится на плече у Элайши, колени подгибаются, всхлипывая, он бормочет: «О Господи Иисусе, как я устал, я не виноват, черт побери, не виноват… никто не смеет винить меня».

Абрахаму Лихту удается наконец снова раскурить сигару, он бросает спичку на стол.

Эстер шепчет:

— Это не он… разве это он? Кто это?

Парень совершил зло, да, но еще непростительнее то, что он солгал отцу . Он солгал Абрахаму Лихту.

Лихт скрывает свое страдание. Этот болезненный толчок в сердце. Свой убийственный гнев.

И все же: это не может быть гнев. Ибо Харвуд, несмотря на все свои несовершенства, — безусловно, Лихт; его плоть, кровь и кость. Хотя мать его старших сыновей давным-давно предала Абрахама Лихта и он ее так и не простил, тем не менее он любит ее сыновей так же, как остальных своих детей. «Ибо я дал клятву» . Ибо я их отец.

Поэтому на следующий день, когда Харвуд наконец выполз из постели, небритый, немытый, пропахший потом, словно загнанная лошадь, страдающий от тошноты, Абрахам Лихт позвал его в ту комнату в глубине дома, которую называл своим «склепом» и которая являлась для него и кабинетом, и библиотекой, там хранились стопки папок, коробки с документами и письмами и стоял трехфутовый сейф с наборным замком.

— Ладно, — сказал он без всякой интонации, — рассказывай, что случилось между тобой и Терстоном?

Виновато понурив голову, Харвуд быстро ответил:

— Что… что ты имеешь в виду, папа? Разве что-нибудь случилось…

— Отвечай мне.

Харвуд, все еще в оцепенении от одуряющего сна, оперся о стул, чтобы не качаться. Пряди грязных волос облепили ему лицо, и он нервно отбросил их назад. Пухлые губы изогнулись в подобии улыбки.

— Я что, вчера вечером сказал, что видел Терстона? Не может быть, чтобы я это сказал. А если сказал, то это была ошибка. Я имею в виду то, что я сказал, будто видел его.

— Харвуд, я спросил, что произошло между тобой и Терстоном?

Харвуд затряс головой, словно оглушенный пес.

— Что-то случилось… с Терстоном?

— Я ничего не знаю о проклятом Терстоне, — раздраженно ответил Харвуд. — Единственное, что я слышал, так это что он попал в какой-то переплет. В Атлантик-Сити, в том шикарном отеле, где меня быть не могло, поскольку я отправился в чертов Балтимор, чтобы работать на этой чертовой лотерее.

— В переплет? — резко повторил Абрахам. — Терстон? Каким образом?

— Не знаю!

— Отвечай мне.

— Отец, я уже сказал…

— Харвуд, неужели ты думаешь, что можешь обмануть меня? Ты мой сын; ты — мое творение. Когда ложь еще только зарождается в твоей голове, я уже это чувствую. Я ее слышу.

Харвуд смотрел на Абрахама Лихта с ужасом. Мясистая рука, тыльной стороной которой он начал было вытирать рот, застыла на месте, и он начал пятиться. Абрахам Лихт наступал на него. Харвуд покачнулся, словно готов был упасть в обморок, у него начали закатываться глаза.

— Смотри на меня, сын, — спокойно приказал Лихт. — И говори, что у тебя там, в душе?

И тогда Харвуд начал всхлипывать, заметно дрожа. Казалось, позвоночник у него обмяк, и он сказал прерывающимся голосом:

— Я не знаю, я его не видел… Черт, я шел, чтобы встретиться с ним, а он не пустил меня… не дал мне денег… отрицал, что мы с ним братья.

Абрахам Лихт схватил сына за широкие мускулистые плечи, чтобы не дать ему упасть, и так же спокойно приказал:

— Рассказывай.

— Отец, я не сделал ничего дурного… это он виноват…

— В чем — виноват?

— …он отрицал, что мы с ним братья, папа!.. Он заставил меня просить у него милостыню…

— Говори мне правду.

Харвуд стоял онемевший, его расквашенное лицо исказила гримаса, которую можно было с натяжкой принять за гримасу стыда. От его скрючившегося тела шел запах, хорошо знакомый Абрахаму Лихту, запах загнанного в западню зверя . Даже теперь, когда точно знаю, не могу поверить. Ведь до сих пор мы собирали такой богатый урожай.