Совсем другое дело Командир. Как мы приехали в эту деревню, он стал проводить с нами очень много времени. Вечером первого дня приказал нам сесть вокруг стола в самой большой комнате, сам сел тоже и рассказал, что наша задача — помочь ему заставить работать самое настоящее Чудо-оружие, только вовсе не то, насчёт которого всё распинается пропаганда. Благодаря этому Чудо-оружию Германия получит время на производство вооружений нового типа и выиграет войну. Командир говорил, что некоторые виды таких вооружений уже существуют как экспериментальные образцы. Это какие-то особые бомбы и ракеты, каждая из которых способна уничтожить большой город, и дискообразные самолёты, которые взлетают вертикально и перемещаются со скоростью, намного превышающей скорость обычных самолётов. Командир говорил, что в Соединённых Штатах полным ходом идёт разработка чего-то подобного и что Германия должна успеть раньше них. Нашу страну сейчас спасут только две вещи: время и новый тип оружия. Командир рассказывал, что на самом деле время, хоть это и незаметно, течёт по-разному для разных государств и даже для отдельных людей, и его можно заставить течь медленнее или быстрее. Командир владеет устройством, с помощью которого можно управлять временем Германии, и мы должны помочь ему привести это устройство в действие.

Вообще, Командир нам настолько доверяет, что мне даже страшно делается. А Эрвин считает такое доверие очень плохим знаком. Но он говорит, лучше один раз послужить великому человеку в великом деле, чем всю жизнь прозябать без всякого толка. По правде сказать, я с Эрвином не согласен, но всё равно сделаю всё, что прикажет Командир. Я счастлив, что оказался полезен такому человеку. Мне просто хочется быть с ним рядом. Другого такого нет на всём белом свете…»

Хайнц в смущении поднял взгляд от мелкоисписанной страницы, даже бумаге стесняясь поведать о тех странных чувствах, что вызывал у него страшноватый долговязый офицер. Перед этим человеком хотелось падать на колени, за него хотелось умереть. Нечто подобное Хайнц испытывал только в детстве, по отношению к тем людям, вокруг которых ему мерещился ореол некоего трагического героизма, а самым главным среди таких людей был, конечно же, фюрер. Однажды, когда родители повезли Хайнца в столицу, на один из партийных праздников, ему даже стало плохо от приступа исступлённого восторга, потому что фюрер проехал совсем близко, стоя в своём огромном автомобиле, и посмотрел в его сторону, после чего у Хайнца перед глазами всё потемнело, и он упал ничком, прямо на руки эсэсовцев из сдерживавшего беснующуюся толпу оцепления.

Что-то похожее творилось и сейчас. У Хайнца шумело в ушах от бешеного сердцебиения, когда офицер-оккультист обращался к нему или даже просто проходил мимо, обдавая запахом горьких трав и хорошего одеколона. Поначалу Хайнц пугался, видя во всём этом какое-то порочное отклонение собственной натуры, но потом несколько успокоился, заметив, что его сослуживцы ведут себя в точности так же, как он: тоже внимают командиру в полуобмороке восторга и ревностно выполняют любое его приказание. Всё, что относилось к Штернбергу, было неприкосновенно и обладало силой божественной правоты. Все его приказы, пожелания и предпочтения были священны. Едва только выяснилось, что Штернберг не переносит запаха табака, как все курящие стали стойко воздерживаться от курения и только перед сном позволяли себе несколько затяжек у открытого окна с той стороны дома, на которую не выходили окна комнат командира. Однажды утром к дому пришёл адъютант генерала Фляйг, посланный с каким-то поручением; он не только нахально дымил сигаретой, но ещё и имел наглость пренебрежительно бросить солдатам, наспех умывающимся у колодца ледяной водой: «Ну, как там ваш косоглазый? Он вообще знает, что вас семеро, а не четырнадцать?» Когда Штернберг вышел во двор, Фляйг уже даже не мог кричать, потому что Радемахер возил его лицом по каменным плитам, вымазанным кровавыми соплями, а все остальные, включая Хайнца, стояли вокруг и молча смотрели. По словам очевидцев, генерал Илефельд, узнав о происшествии, в истерике требовал расстрелять дьявольскую семёрку — слыханное ли дело, солдаты до полусмерти избили офицера, — а Штернберг только злорадно улыбался. Преступление осталось безнаказанным, правда, вечером Штернберг строго повелел своим «головорезам» больше ничего такого не вытворять «без специального разрешения».

«…А ещё я не зря надеялся, что Командир всё-таки будет чему-то нас учить. Все последние дни, по два раза в день, он устраивает нам какие-то странные тренировки. На первой тренировке он объяснил, что в нашем деле не будет требоваться никаких особенных навыков, кроме сосредоточенности на общей цели. Для того чтобы настроить нашу сосредоточенность, нужны упражнения. Командир сказал так: «Ваша воля должна звучать в одной тональности». В первый день он спросил нас, как мы представляем себе стихию абсолютной силы. Кто-то назвал шторм, кто-то — горную лавину, но сошлись на буре. Мы с Командиром сели вокруг стола, и нужно было положить обе руки на стол, так, чтобы правая рука лежала поверх руки соседа справа, а левая — под рукой соседа слева. Поначалу было немного смешно, напоминало спиритический сеанс или какую-то подобную ерунду, но Командир приказал нам быть серьёзными. Он добавил, что сила мысли обладает большой мощью, и что скоро мы сами это увидим. Потом он начал говорить. Голос у него такой, что хочется слушать и слушать. Он говорил тихо и самыми обыкновенными словами, что-то про чёрные тучи на горизонте, про порывы ветра и сеть белых молний. И вдруг я представил всё то, о чём он говорил. Настолько отчётливо, что померещился порыв ветра, ударивший в лицо. Потом мне показалось, что я теряю сознание, и тут Командир сказал: стоп, на сегодня хватит, хорошо поработали. Вид у него был очень довольный: улыбка до ушей, румянец, глаза блестят, будто вина напился. Эрвин так и сказал: он из нас что-то пьёт, а мы радуемся, как придурки. Это я и сам вижу. Всё равно.

Я знаю, что по ночам он вообще не спит. Ходит по двору вокруг дома и смотрит на небо. Это я и сам видел в окно, когда не спалось, и другие говорили.

А вчера утром мы — я, Эрвин и Фриц — едва не натолкнулись на него, когда он выходил из дома. Виду него был какой-то нездоровый. Он смотрит на нас и говорит что-то вроде: знаете, мне ДЕЙСТВИТЕЛЬНО нужна ваша помощь, смотрите не подведите, не то всем будет плохо, вам ясно? Разумеется, мы тут же с восторгом: «Так точно, не подведём, оберштурмбанфюрер!» Он говорит: «Не орите, у меня и без вас голова раскалывается». Мы притихли и целый день ходили по дому на цыпочках.

Да, я хотел написать про тренировки.

Наша четвёртая по счёту тренировка не удалась, и всё из-за меня. Так получилось, что я сел рядом с Командиром. Он накрыл мою руку ладонью. И вот я сидел и думал: наверное, здорово быть таким, как Командир. Ещё здорово, наверное, иметь такого старшего брата. А ещё я думал про эту женщину. Тут по деревне ходит одна такая рыжая женщина, с которой, говорят, переспала уже половина офицеров спецгруппы. По этому поводу Командир по секрету рассказал нам, что женщина больна дурной болезнью, спит со всеми подряд не потому, что шлюха, а потому, что мстит эсэсовцам за своего мужа, которого убили в гестапо. Командир знает всё и про всех. Я очень долго про всё это думал, даже на тренировке, из-за чего Командир просто рассвирепел, сказал, что со мной невозможно работать, что у меня башка совсем не тем забита и вообще похожа на Авгиевы конюшни, дерьма в ней столько же. Персонально мне он дал упражнение на очищение сознания и сказал, что не пустит меня ни обедать, ни в сортир, пока я не научусь выбрасывать из сознания всякий хлам.

Ещё Командир запретил нам всякое общение с женщинами. Говорит, запрет будет снят только после того, как мы выполним свою задачу. Эрвин считает, что никаких «после» уже не будет. Странно, никого из нас это почти не пугает.

Последняя наша тренировка была очень успешной, так сказал Командир. Ещё он сказал, что всё, чем мы занимались, на самом деле называется «медитация». Мы опять сидели вокруг стола и думали про грозу и бурю. Мне снова показалось, что я начинаю терять сознание, и вдруг я услышал самый настоящий удар грома. Это в ноябре! К тому же, ещё когда мы садились за стол, в окно вовсю светило солнце, а тут стало почти темно. Мы все бросились к окну, а там настоящие грозовые тучи, над деревней ливень, но на горизонте светло. И тут я почувствовал, что едва на ногах стою. Такое ощущение, будто из меня что-то вынули. А Командир сидит такой довольный, улыбается и говорит нам: ну вот, ведь можете, когда захотите. И добавляет: теперь я уверен, что вы как следует, выполните свою задачу».

Грифель совсем затупился. Хайнц с досадой повертел карандаш в руках и внезапно понял, что прошло, вообще-то, уже очень много времени. Он отложил дневник, поднялся и выглянул в соседнюю комнату. Солдаты всё так же сидели за столом, заставленным пустыми мисками и банками из-под консервов. Хайнц поразился их неестественному молчанию. Каждый из шести парней в серой униформе войск СС сосредоточенно смотрел прямо перед собой, словно пытался сдвинуть взглядом пустую миску. Тусклый свет от засевшего над столом тёмно-зелёного абажура изукрасил их лица жутковатыми тенями у подглазий. Вдруг все шестеро солдат разом, как по команде, положили руки на стол — левая рука под рукой соседа слева, правая рука на руке соседа справа. Свет мигнул, погас. Через полминуты зажёгся снова.