А как насчет писем? Может быть, кто-то из знакомых заходит к нему домой, забирает почту? Или это делают соседи? Лейла сдвинула брови. Как-то надо выведать все это у Джефри, но расспрашивать его ужасно трудно. Он просто делается сам не свой, когда разговор даже отдаленно затрагивает его жену.

С тревожными мыслями она вошла в палату Таппендена и заняла место напарницы.

— Он очень беспокойный, — сообщила ей та. — Не пойму, в чем дело. Пульс сейчас стабильный. Мистер Холдсток вполне доволен его состоянием. Жена только что сидела с ним и вела себя спокойно, а он сам как на иголках. А сейчас спрашивал про тебя!

Лейла перевела взгляд на пациента. Он лежал неподвижно, закрыв глаза, и ровно дышал.

— Давно он заснул? — спросила она.

— Да нет. Ну и слава богу, а то очень уж был возбужден.

Она вышла, а Лейла села на ее место у кровати. Значит, Керни Холдсток доволен, вот как? Керни Холдсток не любит, только когда сиделки своевольничают. А так он целиком доволен и собой, и своей операционной, и послеоперационным уходом. Штат сиделок вполне соответствует требованиям, и, по мнению Керни Холдстока, «все хорошо в моем саду», подумала она вдруг сердито.

А на самом деле?

Что сказал бы Керни Холдсток, узнав о тревогах Джефри Филби? Что подумал бы, расскажи ему Лейла о том, как боится Дадли Марчмонт попробовать рисовать ртом? А его собственный зять? Как он терзается из-за неотправленного письма… и девушки, которую зовут Ром.

Керни Холдсток живет в собственном оторванном от реальности мире, но неожиданная встряска вернет его на землю, и очень скоро, уверенно подумала Лейла.

Но тут ей самой пришлось резко спуститься на землю. Она сидела глядя в лицо больного, а видела перед собой лицо Керни Холдстока. Он единственный врач в больнице, кого она сумела бы нарисовать, имей к этому способности. Она отлично помнила каждую черточку его лица. Она представляла его мягкую неторопливую улыбку, которая зарождалась в уголках губ, и тогда лицо его на глазах хорошело, а потом улыбка растворялась в глазах… Она знала, как дергалось его лицо от волнения, сама видела это, когда он наклонялся над кроватью с маленьким ребенком или когда трогал ладонью лоб старухи из отделения Агнес Вили — где лежали больные без надежды на исцеление. Она знала, как непереносимы для него были мгновения, когда он понимал, что жизнь покидает пациента, несмотря на все его искусство. И она чувствовала, что в такие мгновения он винит себя, хотя не был виноват ни в чем.

Она знала — и любила смотреть, — как он приподнимает одну бровь, если что-то вызвало его удивление или недоверие. Знала, как он вскидывает голову в гневе, — ему не нужно даже говорить, что он разгневан, все и так понимают! Все эти его особенности запечатлелись в ее голове, и она ловила себя на том, что вспоминать их доставляет ей удовольствие, которое все больше ее беспокоило. Она не имела права так много думать о нем.

В этот момент в дверь тихо постучали.

Лейла еще раз взглянула на больного и, подойдя к двери, открыла ее.

На пороге стояла, улыбаясь, девушка примерно ее лет, одетая настолько в соответствии с последним криком моды, что выглядела здесь чужеродным элементом. Она явно предпочитала алое в одежде, которое определенно шло к ее черным глазам и волосам. Ее брови были аккуратно очерчены дугой в японской манере, а пухлые губы накрашены помадой точно такого же алого оттенка. Держалась она крайне самоуверенно.

— Мне сказали, что я могу его навестить, — произнесла она низковатым грудным голосом. — Ведь мистер Таппенден в этой палате, да?

— Да, но навещать его разрешено только жене. Вы родственница? — с сомнением спросила Лейла. Дежурным сиделкам всегда строго наказывали не пускать к тяжелым больным посторонних.

— Не совсем, — ответила девушка и как-то умудрилась придать словам некий особенный смысл. — Меня зовут Девере — Романи Девере. Скажите ему, хорошо?

Лейла повторила имя и резко вскинула голову.

— Ром! — вырвалось у нее невольно.

— Правильно. Именно так он меня зовет, — сказала девушка.

Романи Девере — Ром! У Лейлы так сильно забилось сердце, что стало трудно дышать. Даже мысли смешались. Было ясно лишь одно — Марвуд Таппенден, образцовый муж, преданный своей жене, в тот самый роковой день намеревался отправить письмо этой девушке! И теперь он весь извелся из-за этого письма. Факты сложились, и результат очень не понравился Лейле. Собрав все свое достоинство, она произнесла:

— Хорошо, когда он проснется, я передам ему, что вы приходили. Очень жаль, но сейчас зайти к нему нельзя.

Девушка сухо улыбнулась.

— Тогда я подожду, — сказала она и огляделась. В коридоре стояла мягкая банкетка. — Посижу вот здесь. А ты, киска, позови меня, когда он проснется.

Лейлу покоробило, что ее назвали киской, и ей совсем не хотелось, чтобы девушка сидела на виду у всех, дожидаясь, когда проснется больной. Но что она могла поделать?

Она решительно закрыла дверь палаты и остановилась, размышляя. Хорошо бы получить на этот счет инструкции старшей. Но Лейла не сомневалась, что этой девице не будет позволено повидать больного.