А я смотрела на горящие доски, думала о Ларисе Шараповой, и мне ни о чем не хотелось говорить. Я не сразу заметила протянутый мне стаканчик с коньяком.

— Задумались?

— Задумалась, — сказала я. — Понимаю огнепоклонников, они верили, что огонь не только согревает тело, но и очищает душу — выжигает из нее скверну.

— Неужели вы этому верите?

— Нет, конечно. А хотелось бы.

— Есть что выжигать?

— У каждого из нас, наверное, есть.

Тобольский помолчал, тоже уставился на огонь.

— Я отношусь к огню проще, возле него просто хорошо посидеть вдвоем.

— Так почему вы не сидите вдвоем?

— Я сказал — посидеть. Разок-другой. На более продолжительное сидение меня уже не хватает.

— Вы непостоянный или просто не уважаете женщин?

— Как вам сказать… Вероятно, я отношусь к ним излишне потребительски… — Из печки выскочил уголек, Тобольский ловко подхватил его с пола и забросил обратно. — Для меня женщина… вы извините за цинизм.

— Ничего, продолжайте. В негативной оценке женщин у вас имелись и более именитые предшественники, и, как видите, мы еще живем. И кое-когда нас даже любят.

— Лично я на женщину всегда смотрел, как на инструмент…

— Вроде скрипки, — решила я подсказать.

— Если хотите. Скрипки, на которой можно бы сыграть «Крейцерову сонату»…

— А у вас получается «барыня»! — закончила я.

— Вот именно — «барыня»… Или, в лучшем случае, «цыганочка», — усмехнулся он и приглашающим жестом поднял свой стаканчик. — Так за «цыганочку»!

— За «Крейцерову сонату»! — отозвалась я.

И тут — как в хорошо отрепетированной пьесе — в дверях появился Максим. Тобольский вспомнил про кофейник, налил кофе в чашку. Максим сполоснул руки возле умывальника, присел к столу. Взял халу, простецки отломил завиток, положил на него пластик сыра.

— «И, благословив, переломил хлеб за столом…» — негромко сказала я.

— «Тайная вечеря»? — вспомнил Тобольский.

— Да, только Максим мало походит на Христа.

Максим коротко взглянул на меня, и я догадалась, что он мог бы сейчас сказать — на кого похожа я… Я опять отвернулась к огню.

— Как твой рысак? — эти слова были еще из нашего сценария.

— Мне трудно там управиться одному, — так же заученно ответил Максим. — Вы не могли бы мне чуточку помочь? — обратился он к Тобольскому.

— Могу, конечно. Только учтите — я в автомобилях ни бе ни ме.

— Вам только двигатель за ручку повернуть.

Максим допил кофе, Тобольский — коньяк. Они натянули куртки.

— А вы, Женя, пока можете пройти в комнату. Там есть свежие журналы, — сказал Тобольский.

Я откинула занавеску и прошла в комнату.

Обстановка была такой же старорежимно простой, как осталась после стариков-родителей Тобольского, и он не пожелал в ней чего-либо заменить в ожидании коммунальной квартиры, которую мог бы обставить по своему вкусу. Круглый обеденный стол был сдвинут в угол, когда-то он стоял посредине комнаты, прямо под люстрой с тремя латунными рожками, — на полу так и остались следы его ножек; сейчас он выполнял обязанности письменного стола, на нем лежали книги и газеты, в деревянном стаканчике торчали ручки и карандаши. Как и на кухне, пол был вымыт, подоконники протерты — конечно, и здесь порядок наводила Лариса Шарапова.

Возле переборки, в которой прорезана дверь на кухню, расположился широкий расплющенный диван. Очевидно, он служил Тобольскому постелью, в изголовье стояла узкая длинная тумба, в которой хранилось постельное белье.

На тумбочке стояла настольная лампа-ночник, лежала пара журналов «Экран» и — чего я не ожидала увидеть — коробочка с набором детских цветных карандашей.

Я присела на диван, вопросительно поглядела на коробочку с карандашами, взяла «Экран», полистала, увидела фото Андрея Миронова и улыбнулась невольно — Миронову были пририсованы зеленые усы и такая же зеленая борода. Я открыла коробочку с карандашами — черный карандаш там имелся, но художнику понадобился почему-то зеленый, и тогда я решила, что бороду и усы Миронову пририсовала девочка и лет ей было не более трех-четырех.

Зеленый карандаш выскользнул из коробки, упал на пол и закатился под диван, чтобы его достать, мне пришлось опуститься на колени.

И тогда я увидела за ножкой дивана беленькую пуговицу.

Я не стала ее брать в руки, а только подвинула карандашом, чтобы лучше рассмотреть. Это была обыкновенная пластмассовая пуговица, белая, с нанесенным по ободку серебристым пояском. Пуговица, которая могла быть пришита и к мужской рубашке… и к женской кофточке.

Не поднимаясь с колен, я посмотрела на расплющенный диван, но тут же сказала себе «стоп» — материалов для фантазирования, всяческих предположений у меня хватало и без этой пуговицы. Тем же карандашом я подвинула ее на старое место, где она лежала.

Хлопнула дверь на кухне — вернулись мужчины.

Я отряхнула колени и вышла из комнаты.

Мы с Максимом выпили еще по чашке кофе, простились с хозяином. Провожая нас, он вышел на крыльцо.

Максим забрался в «Запорожец», завел мотор. Я задержалась на крыльце. Не спеша застегивала пальто, разыскивала по карманам перчатки. Тобольский заботливо поправил мне шарфик, завернувшийся на воротник. Вкрадчиво провел пальцами по щеке.

Я взглянула на него вопросительно.

— Хотел бы еще встретиться с вами, — объяснил он.