– Не просто тюрьма, Ральф. Это высокотехнологичное, суперсовременное сооружение строжайшего режима, где самым страшным и безжалостным отбросам общества суждено провести остаток своих, будем надеяться, коротких жизней. Да что там – даже у меня мурашки по коже от этого места.

– Не получится. Ты должен быть всегда готов к любой миссии, которая придет мне в голову. Так что читай учебники.

– Боюсь, что Нанну перевели на другое место.

Дядюшка Нед взглянул на меня, как на сумасшедшего, словно понятия не имел, о чем я говорю.

– В общем, прочитаешь эти журналы – принесу еще. – Он встал и посмотрел на меня. – Да ты тут, я вижу, как сорняк растешь. – И, повернувшись к двери: – Охрана, выпустите меня из этой выгребной ямы, задохнуться можно.

При ограниченном прошлом в настоящем немного смысла. По крайней мере, так внушали мне книги. Я думаю, что хотя бы качественно моего опыта хватило бы на любую, сколь угодно долгую, жизнь. Мне недоставало количества, но, пожалуй (и даже наверняка), избыток – это плохо. Кроме дядюшки Неда ничто не связывало меня с внешним миром. Охранник, державший меня за руку при ежедневном пересечении двора, никогда ничего не говорил. Он ни разу не обернулся проверить, как я там в камере, просто сидел и читал толстые книги о шпионах и морских тварях. Я письменно представился и протянул ему записку. Он посмотрел на листок, с тем же лицом сложил его и убрал в нагрудный карман. Я видел, как охранник выслушивает приказы: он отвечал неизменным кивком. Он не издавал ни звука, а чтобы усмирить моих сокамерников, бросал им суровые взгляды и показывал дубинку. Я чувствовал, что страж мне близок. И в итоге написал ему такое послание:

Охранник прочел записку и впервые взглянул мне прямо в лицо. Он спрятал книгу в задний карман брюк, как всегда делал перед нашими прогулками по двору, затем приложил палец к сжатым губам.

Я кивнул и стал смотреть, как он открывает мою камеру. Он вошел, завернул меня в одеяло, взял под мышку и вышел из блока. Помахал охраннику за столом у двери, а в раздевалке засунул меня в спортивную сумку со своими вонючими носками и грязными рубашками. Вынес меня на улицу и бросил в машину, которая зажужжала, когда заводилась, – судя по техническим книгам, такой звук выдает неисправность водяного насоса. Ухитрившись слегка расстегнуть молнию сумки, я смог дышать и выглянуть наружу. Я снова был на заднем сиденье и не видел ничего, кроме кусочка ярко-синего неба в окне и затылка моего стража. На зеркале заднего вида висел зеленый силуэт дерева и белое распятие. Ехали мы быстро. Это было ясно по тому, как машина проходила повороты; и казалось, что, переваривая свой поступок, он вел все быстрее и нервознее.

Мне пришло в голову, что для говорящих в идее беззвучной беседы с самим собой нет ничего странного, я же не видел в ней особого смысла. Не могу сказать, как я внутренне выражал свое мышление, если хотя бы в этом есть какой-то смысл, но никакой внутренний голос никакого внутреннего уха не искал. Само понятие внутреннего голоса и внутреннего слушателя поднимает вопрос пространственной ориентации. Действительно, если между ними нет пространства, то они едины, и не имеет смысла представлять одно из них как обратную функцию другого. Я ничего не говорил самому себе, разумеется. Но я и не думал самому себе. [228] Я думаю, думал, думывал. У меня не было голоса, и Гуссерль наверняка предположил бы, что я не могу обладать сознанием; насколько мне известно, так и есть. Для Гуссерля я бы все время жил с разрывом между означающим (мной) и означаемым (той чепухой, которую я думаю), поскольку я не говорил, а писал, а этот жест как-то отдален от меня. Становился ли я от этого туманнее или прозрачнее, оказывался ли ближе к своим идеям и своему «я» или дальше – я не знал.

Сколько длится воспоминание? [229]

Охранника звали Маурисио – это выяснилось, когда он вошел в дом, а жена подбежала и сказала:

– Маурисио!

Я все еще был в вонючей сумке. Тогда он вытащил меня наружу, и она снова сказала:

– Маурисио!

Обе реплики являлись законченными предложениями и не имели ничего общего.

– Это ребенок, – сказала она.

Маурисио, надо отдать ему должное, ничего не ответил.

– Тот мальчик, которого ты стережешь?

– Собирай вещи, – сказал Маурисио.

– Вещи?

Маурисио кивнул. Воистину он был человек немногословный.

– Маурисио?

– Быстро.

Розенде не пришлось объяснять ситуацию. Она засобиралась. Я сидел на диване в гостиной и смотрел телевизор с выключенным звуком. На стене висела икона Христа, обои над ней отклеились.

Розенда была маленькая женщина, несколько пухлая, мягкая на вид. Мне нравилось видеть ее грудь сквозь тонкую белую блузку. Я проголодался, но момент для записки был неподходящий. Тем более, Розенда уже и так распереживалась.

– Маурисио? Куда мы едем?

– В Мексику.

MA: Ну и что ты собираешься делать?

ИНФЛЯТО: О чем ты?

MA: Я знаю про твои похождения.

ИНФЛЯТО: Какие похождения?