На суровом лице Нагеля появилось выражение крайней ожесточенности. Для него было ясно, что такая, с точки зрения гестапо, элементарно простая операция, как уничтожение заложников, которая в других оккупированных странах проходила без осложнений, в Брюсселе обретала опасный характер. Вокруг нее сплетался и все туже затягивался узел таких событий, с которыми, ко всему видно, надо было считаться.

— Создается впечатление, что ко времени казни заложников все жители Брюсселя выйдут на улицы города, — вслух рассуждал Фолькенхаузен.

Нагель недобро посмотрел на него, дав понять, что не нуждается в его рассуждениях и сам хорошо представляет серьезность положения в Брюсселе, сознает, что история с заложниками достигает кульминации, чреватой опасностью, что надо принимать какие-то меры, которые бы исключили массовое выступление против нового порядка в бельгийской столице. Его односторонне ориентированный разум искал пути решения этой проблемы прежде всего в усилении, ужесточении режима, применении силы, способной сломить сопротивление, подавить демонстрацию протеста. Однако в его сознание все же пробивалась мысль о компромиссном решении. Он не находил конкретной формы ее выражения, но сознавал, что нужно поступить как-то иначе. Мысль об освобождении заложников не раз приходила ему в голову, но казалась настолько нелепой, что он тот час отбрасывал ее, как совершенно неприемлемую.

— Может быть, пойти на компромисс — осторожно спросил Фолькенхаузен.

— Что вы предлагаете, генерал? — поинтересовался Нагель, — У вас есть какие-то соображения?

— Да, есть, господин штурмбанфюрер, — поспешил с ответом Фолькенхаузен, — Обстановка в городе накалена до того предела, когда еще один неосторожный шаг с нашей стороны, и произойдет непоправимое. В военную комендатуру поступают сотни писем, в которых содержатся угрозы в адрес наших офицеров и солдат.

Фолькенхаузен раскрыл лежавшую на столе папку, достал исписанный четким, уверенным почерком лист, стал читать: «Господин генерал! От имени всех бывших военнослужащих бельгийской армии, с исключительным мужеством сражавшихся с войсками вермахта, я протестую против взятия заложников. Смею напомнить вам, что это варварский прием, который вызывает у бельгийцев чувство мести. Силой вашей власти прекратите бессмысленное уничтожение невинных людей. В противном случае вам вновь придется иметь дело с бельгийской армией, которая станет армией партизан. Народ Бельгии вам этого не простит».

Фолькенхаузен положил письмо на стол, сказал:

— В военную комендатуру звонят неизвестные лица, требуют освободить заложников и грозят убийством офицерам и солдатам фюрера.

Нагель недовольно засопел. В гестапо, в тюрьму тоже поступают сотни таких писем, раздаются такие же телефонные звонки.

— Не кажется ли вам, господин барон, что всем этим руководит опытный в организации Сопротивления человек?

Нагель помрачнел, расценив вывод Фолькенхаузена, как упрек гестапо. Достал сигарету, закурил и только после этого сказал:

— Гестапо располагает информацией об этом человеке. Сегодня о нем будет знать весь Брюссель. Жизнь его оценена в двадцать пять тысяч немецких оккупационных марок. Думаю, среди бельгийцев найдутся такие, которым нужны деньги.

— Кто этот человек, если не секрет?

Нагель часто задымил, нервно забарабанил пальцами по столу.

— Полковник бельгийской армии Киевиц. По агентурным данным, он был на командном пункте короля Леопольда во время капитуляции и выступил против нее с категорическим протестом. Затем он куда-то исчез, а сейчас оказался в Арденнах.

— Надеюсь, он будет арестован?

— Бесспорно. Сегодня ночью я арестовал его жену. Она в тюрьме! Если этот Киевиц не явится в гестапо, уничтожим. Его тоже ожидает казнь! — заявил Нагель с обычной для него решимостью и через минуту-другую продолжил уже спокойно, но требовательно, — Что вы предлагаете? Отменить казнь заложников и продемонстрировать бельгийцам наше бессилие найти убийцу?

— Нет, нет, — запротестовал Фолькенхаузен, — ни за что! Справедливость должна восторжествовать. Заложников следует казнить.

— Так что же вы предлагаете? — еще раз повторил свой вопрос Нагель.

Фолькенхаузен убрал с груди по-наполеоновски сложенные руки, подошел к столу, где сидел Нагель, ответил, несколько растягивая слова, словно осторожно вкладывая их в сознание шефа гестапо.

— Заложников, господин барон, по-моему глубокому убеждению, следует вывезти в Германию.

Нагель обратил на него холодный, недоуменный взгляд.

— Что? Вывезти в Германию? — не понял он генеральской мысли.

Предложение Фолькенхаузена оказалось для него таким неожиданным, что он но смог по достоинству оценить его.

— Да, да, — произнес с особым, настоятельным утверждением Фолькенхаузен, — Их надо немедленно удалить из Брюсселя, из Бельгии.

— Что это даст?

— Прежде всего разрядит напряженную обстановку в городе, что весьма важно в данный момент.

— Но их все равно казнят, — напомнил Нагель, — Казнят.

— И пусть. Но сделают это потом. Позже. Когда на улицах Брюсселя не будет столько озлобленных бельгийцев.

«И вооруженных бельгийских офицеров», — подумал Нагель, постепенно склоняясь к тому, что Фолькенхаузен прав.