Шрифт:
Минуту я пролежал тихо, следя, как из правой ноги густым потоком струилась боль. Портянка в сапоге намокала. «Надо встать. Добьет…» Но встать я не мог — раненая нога вновь тянула к земле.
— …А ну, здоровой подсобите… Так!.. Здоровой ногой!..
Нартов волочил меня в кустарник… За кустарником поднял и, обняв за плечи, повел на перевязочный пункт.
Над бузиной около дороги метались воробьи. Тощая собака в канаве трепала какой-то длинный окровавленный бинт. С заборов сползало солнце.
Я прыгал на одной ноге, правым плечом навалившись на левое Нартова.
— Не страшно, господин прапорщик! — сказал фельдшер, наскоро сделав мне перевязку. — Ранение междукостное… Ну, трогай! — Он положил мне под голову мой надвое распоротый сапог и махнул рукой, подзывая следующую, еще не нагруженную подводу. Наша тронулась.
— Прощай, Нартов! Спасибо!
Некоторое время Нартов шел рядом с нами.
— Ну, иди в бой… С богом!..
Подвода пошла быстрее. Раненые застонали.
…Кажется, мы уже подъезжали к вокзалу. Глаза мои были закрыты. Палило солнце.
— Да говорят, не налезай! Пошла вон! — отгонял кого-то возница.
— Мне про генерала, служивые, узнать бы… про главного…
Я открыл глаза.
За подводой, перегнувшись к нам, шла черная от загара и пыли Олимпиада Ивановна…
ЭВАКОЗАБОТЫ
Поезд шел, раскачиваясь…
В Сумах наши три санитарные теплушки включили в состав пассажирского.
— Негодяи! К самому хвосту, — негодяи, — прицепили! Ну и трясет! ворчал раненный в плечо поручик Бронич. — И солому сменить ленятся… Эй, санитары!
— Господи! Бог ты мой!.. Го-спо-ди!.. — Молодой солдат-кавалерист, раненный в живот, шаркал по полу разжатыми ладонями. — Санитар, испить бы!.. Са-ни-тар!..
— Санитар, эй! — подхватил кто-то.
— Санитар!
— Сестра!
— Сволочи!..
В теплушке, кроме раненых, никого не было.
…Над крышей гремел ветер. Когда на каких-то маленьких станциях поезд останавливался, за черной щелью наших дверей гудели телеграфные провода. Но вот провода загудели с обеих сторон теплушки.
Мы приближались к Харькову.
В Харькове мы подъехали к пассажирскому вокзалу.
— Испить бы, о го-спо-ди, и-испить!..
— Вот подожди, разгружать будут.
Я подполз к тяжелой двери. Окровавленный и грязный солдат-марковец помог мне раздвинуть ее, и я выглянул на перрон.
Из соседних вагонов выходили пассажиры. Сейчас же за нашей дверью рыхлая, со всех сторон закругленная дама взасос целовала какую-то плоскую девицу в шляпке с васильками. Мимо них, потряхивая коробкой конфет, пробежал высокий седой мужчина в английском пальто нараспашку. Два толстяка в пенсне подзывали пальцами носильщика.
— Господа! Позовите врача. Господа, да послушайте!.. К теплушке никто не подошел.
— Э, вы там — с чемоданами! Тыловое сало!.. Наконец вагоны рвануло.
— Это же — это же — это же, черт — черт знает, что такое!.. Маневрируют!.. Ой, трясет!.. Доктор! Это же черт… ой, доктор!..
Поручик Бронич схватился за ключицы, качнулся вперед, но вагоны опять рвануло, и он повалился спиной на солому. Солдат-марковец стоял на коленях. Тоже раскачиваясь, пытался держать перевязанную руку на весу.
— А для ча страдать и маяться? Для ча это, коль они по справедливости не поступают?.. — ворчал он глухо. — Буржуев, как водится, повыпускали, а на разгрузку опосля только, мать их в тринадцать гробов чертову дюжину!
— Го-спо-ди, испить бы!.. О, господи-и-и!..Поезд разбивали. Наши теплушки подбрасывало и толкало.
— Ах, так! — вдруг не выдержал поручик Бронич. — Так?.. — И, выхватив наган, он стал стрелять в потолок теплушки — раз! раз! раз!
— Доктор-р-р!..
Когда на вокзале Харьков-Товарная нас, наконец, стали разгружать, солдат-кавалерист уже не просил пить. На носилки его не положили. Взвалили на плечи.
«Мертвый!..»
По разгрузке работали санитары-студенты. Нога моя ныла. Мне казалось брезент носилок пропитан кровью, и я закрыл глаза.
— Да вы ли это? Какая встреча!..
С повязкой Красного Креста вокруг рукава надо мной стоял Девине. Я взглянул на него, удивленный:
— Вы?
— А как же! Работаю. Как же! — быстро заговорил он. — Искупаю, так сказать, вину перед родиной. А вас и не узнать, господи!.. Ваш дядя… Да я сейчас же…
— И вас не узнать! — перебил его я. — Толстеете? — Ну, ничего, ничего… искупайте!.. Видно, впрок вам идет…