— А ну, хозяйка, гостей встречай-ка! — крикнул Филатов, вместе со мною входя в избу.

Через пять минут 1-е отделение уже сидело за столом и пило парное молоко.

— Рожа у хозяйки — овечья, да ничего: душа зато — человечья! Еще, господин прапорщик? Солдаты гоготали.

За окном проходил полк. За подводами, низко по земле ползло облако пыли. Лес штыков, золотой от солнца, был част и ровен.

— Господин прапорщик, взгляните только, как четвертый батальон растянулся! — сказал Нартов, вытирая молоко с безусых, растрескавшихся под ветром губ. — Взгляните, мешки с сахаром, и еще — мешки.

— А что? На Украине ведь воюем! — Свечников тоже обернулся к окну. — А вот и апостол! — Он засмеялся. — Смотрите, непротивленца ведут.

За кухнями, на подводе с арестованными, без винтовки и в распоясанной шинели, сидел вольноопределяющийся Ладин. Он смотрел в небо, свесив ноги с подводы.

— Вещевой бы мешок ему снесть. Как-никак, ведь пятый день под арестом. Умыться, или что…

Солдаты взглянули на Филатова и, в ожидании очередной шутки, уже приготовились засмеяться. Но Филатов упрямо замолчал.

Стало тихо. Лишь только один стакан звякал о горшок. Это Свечников опять уже наливал себе молоко.

Было утро… Я сидел на лавке и чинил распоровшийся подсумок. На улице, за открытым окном, гулял петух. Водил за собой трех кур с мохнатыми, как в штанах, лапами. Солдаты дразнили желтую собачонку. Она хватала их за ноги и злобно грызла сапоги.

— Олимпиада Ивановна, ну чего ж печалиться! — сказал я хозяйке, которая, охая и вздыхая, ходила по комнате. — Отнесете часы в починку, и дело с концом.

В первый же день нашей стоянки в Белополье мы с прапорщиком Морозовым узнали от Олимпиады Ивановны историю всей ее жизни. Радуясь новым людям, Олимпиада Ивановна рассказала нам и про своего мужа, расстрелянного каким-то проходившим через город атаманом, и про часы, подаренные мужу в день его 25-летней службы училищным сторожем, и даже про Наташку, девочку свояченицы, что помогала ей, теперь одинокой, по хозяйству.

— А знаешь, старуха на границе помешательства… Вот они — осколки быта, — сказал прапорщик Морозов после беседы с хозяйкой, уходя к себе во взвод — Видел, как она часы покойника гладит? А сколько… черепков этих.

— Склеим, прапорщик.

— Не всё, брат, клеится, вот что!..

Когда я вернулся к себе в халупу, Олимпиада Ивановна была на кухне Над открытым комодом в ее комнате стоял Свечников.

— Вы что это тут?

Свечников вздрогнул и быстро зажал в кулаке часы Никифора Степаныча.

— Добровольцев, сволочь, позорить! — И, схватив часы за цепочку, я рванул их. Цепочка порвалась, а часы, упав на пол, брызнули на коврик разбитыми стеклышками.

И вот уже второй день аккуратно собранные стеклышки лежали на комоде. Часы не шли…

…Желтая собачонка за окном жалобно повизгивала. Кто-то дал ей сапогом под живот. Потом солдаты расступились, — очевидно, пропуская офицера.

— Олимпиада Ивановна, а есть у вас в городе часовщик? — вошел в комнату прапорщик Морозов.

— А как же, служивый! Есть, как же!.. Зелихман. На Торговой живет.

Прапорщик Морозов вынул бумажник.

Когда Олимпиада Ивановна побежала к Зелихману, мы подошли к окну.

— Выйдем, что ли?

— Эй, крупа! — кричали веселые кавалеристы, колоннами проезжая по улице. — Расступитесь! Конница идет!

— Мой ход. Мой! — горячился Свечников.

— Не зазнавайся! Валет, брат, что подпоручик, дамских боится ручек… Ход твой, да взятка моя.

Свечников проигрывал.

Прапорщик Морозов размазывал ногой жидкую грязь, нанесенную в комнату сапогами. «И откуда грязь? — думал я. — На дворе жара… земля растрескалась…»

— А дома ли тетка Лимпиада? — вдруг услыхал я чей-то тонкий, в гул солдатского смеха забежавший голосок.

На пороге стояла девочка. На ней было розовое — как весенняя черешня платье. Коротенькая косичка не свисала вниз, а стояла на макушке, как опрокинутый вверх точкой восклицательный знак.

— Наташка! — догадался прапорщик Морозов и ласково улыбнулся.

— К Олимпиаде Ивановне, милая?

— К тетке.

— А ее нет!

Минутку девочка молчала.

— А у нас на дворе тоже солдаты!..

— Ну и сказала! По существу! — засмеялся Филатов, взглянув на нее из-за развернутых веером карт. — Из пулемета да бомбой! — ни в село ни в город, — ни в бровь ни в глаз!

— Только наши с лошадьми. Конные наши… Ну и крику!

— Кто ж, Наташка, кричит? Солдаты?

— Соловейчик кричит, портной. Солдаты его за бороду таскают. Давай, кричат, деньги, жидовская твоя харя! Прапорщик Морозов встал.