Шрифт:
— Не я скриплю, дверь скрипит! — почти закричал Сергей Серафимович. — Но вам-то какое дело до этого?!
— Меня прислали наладить, чтобы вы тут не скры-пели! — сказал Алексей Иванович.
— От кого вас прислали?
— От организации… по борьбе со скрыпом… Позвольте приступить?
Директор откинулся на спинку кресла, посмотрел на Алексея Ивановича шалыми глазами:
— Приступайте!
Алексей Иванович открыл свой чемоданчик, извлек из него металлическую пузатую масленку и бутылку с машинным маслом и приступил к работе.
Когда все ржавые петли и задвижки всех дверей в конторе были смазаны и проверены, он снова появился в кабинете директора. Дверь на этот раз открылась бесшумно, как в сказке.
— Шелковой стала! — объявил Алексей Иванович. — Вот, прошу убедиться!
Он открыл и снова закрыл, опять открыл и опять закрыл. Усмиренная дверь даже не пискнула.
— Все нервы из меня выскрипела, проклятая! — залепетал счастливый директор. — Столько народу в управлении болтается без дела — ни один не догадался! Спасибо вам большое, товарищ… из борьбы со скрипом!
..Вечером, когда близнецы вернулись домой с работы и, умытые, с мокрыми еще волосами, сели ужинать, Алексей Иванович положил на стол перед Владимиром бумагу и сказал:
— Читай вслух, где резолюция!
Владимир прочитал: «Отпустить подателю за нал. расчет 70 (семьдесят) листов шиферу. С. Баранников» Посмотрел на застывшего Петра.
— Да как же вам это удалось, папаша?!
Алексей Иванович подмигнул ему и сказал:
— Кутята вы и есть кутята! Скрып скрыпом не проймешь! Недаром говорят: не подмажешь — не поедешь!
И показал близнецам свою масленку.
В ЭЛЕКТРИЧКЕ
Она сидела у окна в полупустом вагоне пригородной электрички и увлеченно читала книжку, переплет которой был аккуратно завернут в белую плотную бумагу.
Он сидел напротив нее и откровенно любовался ею: ее прямыми черными блестящими волосами, ниспадающими до плеч из-под вязаной круглой шапочки, дешевой, но модной, с козырьком, ее прямым носиком, очень самоуверенным, золотистой, египетской смуглостью ее щек и, конечно, ее стройными, крепкими ножками в прочных основательных полусапожках без каблуков.
Читая, она чуть хмурила тонкие брови, и эта манера чтения особенно восхищала и умиляла его.
«Она — тонкая интеллектуальная натура! — думал он восторженно. — Читает не механически, не ради самого процесса чтения, не для того, чтобы убить вагонное время, нет, она переживает и думает — да, да, думает! — вместе с автором.
Вагон мотнуло вправо, потом влево, и ее большая дорожная сумка, стоявшая на лавке рядом с ней, упала на пол.
Он поднял сумку, подал ей. Она поблагодарила кивком головы и обворожительной улыбкой.
Осмелев, он спросил ее не очень-то находчиво:
— В Москву?
Она снова улыбнулась — на этот раз снисходительно.
— Куда же еще! А вы?
— Тоже в Москву. Вообще-то я живу в Подольске. Но в Москву езжу часто. Вы любите Москву?
— А вы?
В ответ он продекламировал с большим чувством:
Как часто в горестной разлуке, В моей блуждающей судьбе, Москва, я думал о тебе! Москва… как много в этом звуке Для сердца русского слилось! Как много в нем отозвалось!Стихи ей, видимо, понравились. Она улыбнулась (теперь одобрительно) и спросила:
— Это Евтушенко или Вознесенский?
Ошеломленный, он сказал, краснея:
— Простите, а вы… вообще Евтушенко и Вознесенского читали?
— Я на них глядела! — сказала она с той же улыбкой. — Мы с подругой были на вечере поэтов, они там выступали. Но, насколько я помню, они не про Москву читали. Насколько я помню, они что-то другое читали.
Он кашлянул и сказал с робким укором:
— Я из Пушкина вам прочитал. Из «Евгения Онегина». Вы читали «Евгения Онегина»?
Его укор задел ее.
— Зачем же читать то, что я слышала много раз еще девочкой. В Большом театре.
Он посмотрел на нее с удивлением. Даже с некоторым страхом.
— А… «Войну и мир», извините, вы читали?
— Зачем же читать то, что можно посмотреть в кино?
У него на лбу выступили росинки пота.
— А вот «Идиота» Достоевского вы, извините, тоже… в кино?