Совсем иначе обстоит дело, если включать в условия проблемы наличие определенного сопротивления. Сопротивление это имеет форму цепочки означающих. Означающая цепочка как таковая вводит в картину происходящего нечто принципиально чужеродное, некую гетерогенность. В слове гетерогенность особенно важен для меня корень b'et'eros, означающий по-гречески, вдохновенный и заимствованный затем латынью со значением, собственно, остатка или осадка. Стоит нам задействовать означающее, стоит двум субъектам обратиться друг к другу и установить связь друг' с другом с помощью означающей цепочки, как обнаруживается некий остаток и выстраивается субъективность совсем иного порядка, поскольку соотносится она с местом истины как таковым.

С этого момента поведение мое не вводит более в заблуждение — оно провоцирует. Поскольку А уже включено в него, даже лжи приходится теперь апеллировать к истине, а истина, в свою очередь, может показаться к регистру истины не имеющей отношения.

Вспомните пример: Почему ты говоришь, что едешь в Краков, если ты действительно едешь в Краков? Может оказаться так, что истина станет нуждаться в лжи. И далее, в тот самый момент, когда я готов открыть карты, моя добросовестность вновь ставит меня в зависимость от оценки Другого, поскольку этот последний может подумать, будто сумел мою игру раскусить как раз в тот момент, когда я собирался ему открыться. Является ли наш поступок бравадой или обманом, тоже решает Другой — Другой, злонамеренности которого отданы мы на милость.

Присутствие этих существенных измерений с очевидностью демонстрируется простыми данными нашего повседневного опыта. Но как плотно они не вплетены в ткань повседневности, мы все равно склонны были бы закрывать на них глаза, если бы аналитический опыт и фрейдовский подход не показали нам, как это гетеро-измерение, измерение означающего, ведет свою собственную, независимую игру. И пока мы к нему не притронемся, пока не отдадим себе в нем отчет, нам обязательно будет казаться, что означающее существует лишь для того, чтобы служить расширению нашего сознания.

Через всю мысль Фрейда красной нитью проходит идея гетерогенности означающей функции, радикального характера связи субъекта с Другим, обусловленного тем, что он, этот субъект, говорит. До Фрейда факт этот оставался замаскирован тем обстоятельством, что считалось само собой разумеющимся, что субъект — независимо от того, кривит он душой или нет, — всегда говорит как бы согласно собственному сознанию; что он никогда не говорит без намерения что-то обозначить; что именно это намерение за всякой его ложью — или за его искренностью, что не имеет значения, — кроется. Считает ли субъект, что он врет или что он говорит правду, — намерению этому все равно грош цена: пытаясь сделать кому-то признание, субъект обманывается не меньше, чем пытаясь обвести кого-нибудь вокруг пальца.

До сих пор намерение путали с измерением сознания: казалось, будто в том, что субъекту приходилось высказывать как значение, сознание обязательно должно присутствовать.

Установленным, по крайней мере, считался тот факт, что, говоря, субъект всегда имеет в виду значение, и измерение сознания, следовательно, внутренне ему присуще. Все возражения на тему фрейдовского бессознательного основаны были как раз на этом.

Разве можно было до Фрейда предвидеть существование тех Traumgedanken, мыслей сновидения, с которыми он впервые знакомит нас и которые интуиции нашей представляются обычно мыслями, которые мыслями не являются? Вот почему нам так необходимо теперь подвергнуть тему мысли своего рода экзорцизму.

Если тема картезинского cogitoсохраняет — а это бесспорно — свое влияние и свой, я бы сказал, патогенный характер до сих пор, то обусловлено это в данном случае тем искривлением, которое оно с самого начала вносило. Я. мыслю, следовательно я существую — ухватить эту мысль в момент ее возникновения необычайно трудно; не исключено, к тому же, что это просто-напросто острота. Оставим ее, однако, так как за выявление связей между философией и остроумием мы здесь не беремся. На самом деле картезинское cogitoдано каждому из нас в опыте нашего сознания не как я мыслю, следовательно я существую, а в видел существуй) как мыслю, молчаливо предполагающем, разумеется, ямыслю как дышу.

Чтобы убедиться в этом, достаточно хоть в самой малой степени продуманно исследовать то, на чем зиждется умственная активность окружающих. Коли уж мы с вами ученые, обратимся к тем, кто посвятил свою жизнь серьезным научным трудам. Нам понадобится совсем немного времени, чтобы прийти к выводу, что в мыслящем теле ученого, взятом как целое, разворачивается мысленная активность ничуть не большая, чем в теле любой усердной, без остатка поглощенной нуждами повседневного существования домохозяйки.

Измерение мысли как таковое нимало не связано с важностью того, о чем в дискурсе иде!· речь. Больше того, чем более этот дискурс связен и последователен, тем более благоприятствует он любым формам отсутствующего отношения к тому, что можно с полным правом определить как обращенный субъектом к своему существованию в качестве субъекта вопрос.

В конечном итоге мы вновь встаем лицом к лицу с тем фактом, что в нас некий субъект мыслит, и мыслит согласно законам, которые оказываются теми же самыми, что и законы, по которым строится означающая цепочка. Это означающее в действии именуется в нас бессознательным. Именно так назвал его Фрейд, Оно настолько своеобычно, настолько от всего, к чему игра наших склонностей и устремлений сводится, изолировано, что Фрейд тысячу раз на разные лады внушает нам: речь идет о другой психической сцене. Термин этот в Traumdeutungповторяется без конца.