Шрифт:
Лекции Карцев начинал без всяких вступлений, как-то необычно, сразу:
— Так ярко проявившееся патриотическое чувство советского народа в годы Великой Отечественной войны своими истоками уходит в глубь веков. Один из истоков берет свое начало у Непрядвы на Куликовом поле.
И начинал рассказывать, как ранним сентябрьским утром 1380 года близ реки Непрядвы, западнее теперешнего села Монастырщина (расположенного, как известно, в нашей области), стали лагерем русские войска под предводительством князя Дмитрия Донского, как накануне воины из отряда Мелика захватили «языка» и установили, что хан Мамай со своим войском двинется к Дону...
— Как видите, за «языком» охотились и в седую старину, — говорил Карцев. — Надо было принять решение: давать татарам сражение или отойти. На военном совете высказались — навязать Мамаю сражение в невыгодных для него условиях!
Карцев водил нас по расположению русских войск, потом шаг за шагом раскрывал стратегический замысел Дмитрия Донского, истоки уверенности русских воинов в победе. Нельзя было без волнения слушать, как сошелся в смертельном поединке Пересвет с Челубеем и как в жестоком кровопролитном сражении на Куликовом поле решалась судьба Руси, поднявшейся на решительную борьбу с золотоордынским игом, как еще тогда Русь спасла Европу от порабощения, показала свою силу турецким и немецким захватчикам.
Не только мы с Сергеем Пановым, но и самые пожилые и опытные из нас остро переживали слова поэта Блока, которыми лектор закончил один из своих рассказов:
В степном дыму блеснет святое знамя И ханской сабли сталь... И вечный бой! Покой нам только снится...— Удивительный человек, — не переставал восторгаться Карцевым майор Силенко. — Обязательно в отпуск поеду на Куликово поле. Возьму с собою сына и похожу с ним по осеннему полю в тишине. Хорошо бы там переночевать где-нибудь и на Непрядве посмотреть восход солнца.
Мы с Сергеем тоже собирались вместе съездить на Куликово поле. Но — когда найдем мы время для этого?
Вечером по дороге на работу меня догнал Сергей. Он был в кепке, армейских сапогах, гимнастерке с отложным воротником и галифе, которые недавно сшил в ателье. Широкий ремень перетягивал впалый живот. Сергей никогда не задумывался над тем, с чего и о чем начать разговор. Он мог заговорить с любым человеком в любом месте и на любую тему. Я всегда удивлялся этой его способности и по-хорошему завидовал, как это у него получалось совершенно естественно. У меня так не всегда выходило.
— Слыхал? — включился Сергей с ходу. — Завтра на картошку едем в подсобное хозяйство. Готовь лопату. Контра обождет, пока возвратимся, — шутил он.
Мы пришли с ним в управление. Майора в кабинете не оказалось. Он был на докладе. Я занялся подготовкой к докладу о неизвестном Антоне. На обложке уже красовалось это имя, выведенное большими буквами.
Вернувшись от начальства, Георгий Семенович попросил закурить. Значит, майор волновался, хотя внешне, как всегда, был спокоен.
— Поворчал, — сказал он, указывая рукой на прямой телефонный аппарат, соединявший его с начальником управления, которого сотрудники между собою звали Дедом. Раскуривая папиросу «Казбек», Георгий Семенович добавил: — Добродушно поворчал... — И посмотрел на меня загадочно, с едва заметной улыбкой. — Звонил тут без тебя Амурский, просил передать извинения за то, что задержал обещанное. Сказал: был в отпуске. Так что все правильно. Оставайся завтра на месте, а мы там за тебя поработаем, заготовим картошку и на твою долю.
На следующий день приехал Амурский и передал мне вторую часть своей биографии.
— Ехал на базар и решил прихватить с собой, чтобы не тащиться тебе в Криволучье на трамвае, — сказал Викентий Петрович, передавая конверт.
Трамвай, случалось, не ходил в поселок, и мне приходилось шесть-семь километров считать шпалы. Я поблагодарил Амурского за то, что он избавил меня от поездки, а скорее от пешего хождения туда и обратно, хотя эти хождения и не шли ни в какое сравнение с недавними фронтовыми маршами, не занимали много времени. Правда, шагая в поле, я получал возможность без помех поразмышлять над своим бытием, над «мелочами жизни», как говорил Сергей, и над личностью Амурского, который в разговоре, как я заметил, больше прислушивался к своему собственному басовитому голосу, как к эху, наблюдая, насколько внушительно он звучит для меня. «Зачем?» — задавал я себе вопрос.
В заявлении он тоже не удержался от громких фраз, назвав описанную им историю не иначе, как «загадкой века». Эти два слова были не только иронией автора, но и, видимо, рассчитывались на привлечение нашего внимания к загадочности приключения, случившегося с ним в плену.
У майора наверное были материалы куда важнее, чем расплывчатое заявление Амурского, но Георгий Семенович обратил мое внимание на «загадку века», утверждая, что подобных слов в заявлениях раньше не встречал. Его занимала их необычность, и он деликатно настаивал уделить внимание розыску. Правда, временами приходилось замечать и другое — сомнение майора и даже молчаливое разочарование моими докладами, но об этом можно было только догадываться.
6
Вечером я сидел в кабинете один. В управлении стояла тишина. За окном хлестал осенний дождь. Подумал о коллегах, собиравших в поле картофель. Передо мной лежала ученическая тетрадь, исписанная крупным красивым почерком.
«Осенью 1940 года, — писал Амурский, — я был призван в армию и для прохождения службы направлен в танковую дивизию, базировавшуюся в г. Житомире, где из нас готовили командиров-танкистов. Военную службу нес исправно, считался отличником боевой и политической подготовки. Обо мне писалось в дивизионной газете, я имел ряд благодарностей от командования.
Война застала нашу дивизию еще не перевооружившейся новой техникой. Дивизия выступила на фронт в походном порядке. В бой с немецкими частями вступила числа 25—26 июня на перекрестке дорог Дубно — Ровно — Луцк на Западной Украине. Бой, продолжавшийся более двух суток, был очень тяжелым. В этом бою я был ранен. К чести своей могу сказать, что в бою вел себя хорошо. Ночью получили приказ к отступлению. Утром, на рассвете, наш полк укрылся в лесу. Командир полка решил послать на разведку лейтенанта на автомашине «пикап». При этом он приказал ему посадить в машину меня и еще двух раненых, чтобы передать нас в санчасть. Выехав из лесу, мы быстро проскочили по проселочной дороге, выехали на шоссе Ровно — Луцк и увидели впереди отряд немецких мотоциклистов. Водитель машины развил всю возможную скорость в надежде проскочить, но несколько выстрелов немцев пробили мотор, и наша машина стала. Тут же на мотоциклах подскочили немцы и забрали нас в плен. На другой день на грузовиках нас доставили в г. Луцк. За оградой церкви скопилось много пленных. К нам подошли немецкие офицеры. Я был в танкистском комбинезоне. Обратившись ко мне по-русски, один из офицеров спросил: «Танкист?» Я ответил утвердительно.
В сопровождении офицера меня повезли в какой-то штаб. На допросе спрашивали, какие танки были на вооружении нашей части. Ответил: «Т-26». Тут же офицер сказал, что этот танк он хорошо знает, его интересует новый танк «KB». Этого танка я никогда не видел и ничего не мог ему сказать.
Утром меня отправили на кладбище в Берестечко, где были собраны советские военнопленные.
На ночь нам было приказано лечь и ни в коем случае не подниматься. Однако кто-то из пленных все же поднялся. Охрана открыла огонь по пленным. Многие были убиты и ранены. Нельзя было без содрогания смотреть на убитых и раненых, истекавших кровью между могилами. Утром к кладбищу пришли местные жители, просили немцев передать раненых. В это время у меня от раны началась флегмония, повысилась температура. Немецкая комендатура вывезла всех больных в луцкую тюрьму, а в конце августа нас направили в Польшу, в огромный полевой лагерь. Это был типичный немецкий лагерь, с предателями-полицейскими из числа военнопленных, с голодным пайком, истязаниями военнопленных за колючей проволокой. Иногда нас гоняли на разгрузку железнодорожных составов. Некоторые пытались бежать, но их тут же ловили и расстреливали. Я тоже в то время подумывал о побеге.
Вскоре началась в лагере массовая эпидемия тифа. Заболел тифом и я. Немцы покинули зону лагеря. Внутри остались карантинничать только полицаи. Из восьми тысяч пленных в этом лагере к весне осталось в живых две с половиной тысячи человек. Оставшихся в живых отправили в Германию. Была создана рабочая команда, в состав которой попал и я. Эта команда была направлена в г. Нюрнберг на металлообрабатывающий завод «Ноймейра». Я угодил в цех гальванопластики, где работал на обработке снарядных гильз. Работа была вредной и тяжелой. После месячной работы я отравился парами кислоты, руки мои изъели язвы.
В этот период времени (начало мая или начало июня 1942 года) в лагерь прибыл немецкий предприниматель, имевший под Нюрнбергом войлочную фабрику. Он отобрал себе человек двадцать, в число которых попал и я. Привез нас во двор своей фабрики, поместил в бараке. Охраняли нас два ефрейтора-нестроевика. Работа оказалась не особенно трудной. Я работал на обрезке войлока по шаблону. Жизнь на этой фабрике можно было назвать сносной, если бы не старший надзиратель, ефрейтор. Это был какой-то садист, избивавший нас резиновым шлангом, когда мы возвращались с работы в свое помещение. На этой фабрике я пробыл до осени 1942 года, а затем, после неудавшегося побега, был переброшен на завод в г. Нюрнберг, в 369-ю команду. Эта команда считалась штрафной и обслуживала цех очистки алюминиевого литья. Работа здесь была изнурительной, я снова заболел и был отправлен в лагерь на излечение. Благодаря русскому военнопленному врачу я поправился и был назначен в цех цинкового литья. Отравившись парами цинка, я снова попал в лагерный лазарет. Доктор оставил меня уборщиком в бараке. В этой должности я проработал несколько месяцев и снова был взят на завод, в газогенераторный цех. На моей обязанности была работа по удалению шлака из газогенераторных печей.
В 1943 году у нас в лагере появились «деятели» так называемой Русской освободительной армии, организованной предателем Власовым. Целью власовцев была вербовка неустойчивых людей в ряды этой армии.
Мои товарищи по плену звали меня инженером-гидротехником, так как я рассказывал им о своей работе на Чирчикстрое. Оказалось, что на том строительстве бывал когда-то нынешний вербовщик-власовец. Заинтересовавшись мной, он вызвал меня к себе. Разговоры вначале были общими. Затем затронули вопросы об исходе войны. Тут он мне сказал, что включился в борьбу за уничтожение большевизма в России. Когда я ему заметил, что он выбрал себе плохого союзника — немецкий фашизм, он мне ответил, что союз этот временный, из тактических соображений. Уже в то время для меня ясно было, что затея с РОА ничего не стоит. Я знал о жестокостях фашистов и сам испытывал их на себе. У меня была страшная ненависть к фашизму, воспитанная во мне не агитацией, а наглядными примерами жизни. На предложение записаться во власовскую компанию я ответил категорическим отказом. Кстати сказать, вербовка в РОА среди наших пленных также не увенчалась сколько-нибудь заметным успехом.
В 1943 году англо-американская авиация участила свои налеты на г. Нюрнберг. Воспользовавшись суматохой во время бомбежки, я снова бежал. Несколько дней голодным отсиживался в развалинах. Пришлось вылезти на свет божий с намерением добыть кусок хлеба в магазине, за которым я все время наблюдал. Меня тут же схватили. Допрашивали, понятно, с пристрастием. В чем-то меня заподозрили немцы, поскольку направили не в лагерь, а в тюрьму. А потом повезли в Эстонию. Об этом я написал в первом заявлении. До сих пор не пойму, зачем меня нужно было везти в тюрьму в Тарту. Пробыл я там около трех месяцев. Потом вместе с другими нашими пленными меня отправили в штрафной лагерь около Ганновера, где я пробыл до конца войны. Примерно 25 апреля 1945 года в городок вошли американские части. В лагере было проведено формирование пленных по образцу армейских подразделений. Командиром лагеря стал бывший подполковник Советской Армии, я был назначен начальником штаба батальона. В это время у нас только и говорили, что о возвращении на Родину. Надо сказать, что перед войной в армии нас воспитывали в том духе, что плен — это позор, граничащий с изменой присяге. И я помню, что с началом войны я думал о том, что могу быть убит, искалечен или ранен, но такая категория, как плен, не приходила в голову, как, очевидно, и многим другим. Поэтому многие военнопленные, так же, как и я, чувствовали за собой какую-то тяжкую и несмываемую вину.
После возвращения из плена работал на кирпичном заводе в качестве нормировщика, затем прорабом. В начале 1946 года, после получки изрядно выпивши, я шел по улицам г. Львова. Зайдя в магазин, попросил продавца продать мне хлеба. Продавец отказал. Будучи в состоянии сильного опьянения, я схватил с прилавка кусок хлеба и бросил ему на прилавок деньги. Он выскочил на улицу и хотел меня задержать, и я, понятно, ударил его. Суд за это присудил меня к 1 году принудработ.
После этого я устроился на работу на должность зав. буровыми работами геологоразведочной партии в Карпатах, потом переехал сюда.
Я стараюсь работать честно. И думаю, что во мне найдется воля к тому, чтобы больше никогда в последующей моей жизни не было рецидивов в прошлое».