– Все так, все так, – сказал он, наконец, после двухчасового спора, в котором никто не принимал участия, кроме его, Бычкова и Арапова, – только шкода людей, да и нима людей. Что ж эта газета, этиих мыслйй еще никто в России не понимает.

– Что! что! Этих мыслей мы не понимаем? – закричал Бычков, давно уже оравший во всю глотку. – Это мысль наша родная; мы с ней родились; ее сосали в материнском молоке. У нас правда по закону свята, принесли ту правду наши деды через три реки на нашу землю. Еще Гагстгаузен это видел в нашем народе. Вы думаете там, в Польше, что он нам образец?.. Он нам тьфу! – Бычков плюнул и добавил: – вот что это оннам теперь значит.

Ярошиньский тихо и внимательно глядел молча на Бычкова, как будто видя его насквозь и только соображая, как идут и чем смазаны в нем разные, то без пардона бегущие, то заскакивающие колесца и пружинки; а Бычков входил все в больший азарт.

Так прошло еще с час. Говорил уж решительно один Бычков; даже араповским словам не было места.

«Что за черт такой!» – думал Розанов, слушая страшные угрозы Бычкова. Это не были нероновские желания Арапова полюбоваться пылающей Москвою и слушать стон и плач des boyards moskovites. [38]

Араповские стремления были нежнейшая сантиментальность перед тем, чего желал Бычков. Этот брал шире:

– Залить кровью Россию, перерезать все, что к штанам карман пришило. Ну, пятьсот тысяч, ну, миллион, ну, пять миллионов, – говорил он. – Ну что ж такое? Пять миллионов вырезать, зато пятьдесят пять останется и будут счастливы.

– Пятьдесят пять не останется, – заметил Ярошиньский.

– Отчего так?

– Так. Вот мы, например, первые такей революции не потршебуем: не в нашем характйре. У нас зймя купиона, альбо тож унаследована. Кажден повинен удовольниться тим, цо ему пан бог дал, и благодарить его.

– Ну, это у вас… Впрочем, что ж: отделяйтесь. Мы вас держать не станем.

– И Литва теж такей революции не прагнет.

– И Литва пусть идет.

– И козаччина.

– И она тоже. Пусть все отделяются, кому с нами не угодно. Мы старого, какого-то мнимого права собственности признавать не станем; а кто не хочет с нами – живи сам себе. Пусть и финны, и лифляндские немцы, пусть все идут себе доживать свое право.

– Запомнил пан мордву и цыган, – заметил, улыбаясь, Ярошиньский.

– Все, все пусть идут, мы с своим народом все сделаем…

– А ваш народ собственности не любит?

Бычков несколько затруднился, но тотчас же вместо ответа сказал:

– Читайте Гагстгаузена: народ наш исповедует естественное право аграрного коммунизма. Он гнушается правом поземельной собственности.

– Правда так, панове? – спросил Ярошиньский, обратясь к Розанову, Райнеру, Барилочке, Рациборскому, Пархоменке и Арапову.

– Да, правда, – твердо ответил Арапов.

– Да, – произнес так же утвердительно и с сознанием Пархоменко.

– Мое дело – «скачи, враже, як миркаже», – шутливо сказал Барилочка, изменяя одним русским словом значение грустной пословицы: «Скачи, враже, як пан каже», выработавшейся в дни польского панованья. – А что до революции, то я и душой и телом за революцию.

Оба молодые поляка ничего не сказали, и к тому же Рациборский встал и вышел в залу, а оттуда в буфет.

– Ну, а вы, пане Розанов? – вопросил Ярошиньский.

– Для меня, право, это все ново.

– Ну, однако, як вы уважаете на то?

– Я знаю одно, что такой революции не будет. Утверждаю, что она невозможна в России.

– От чловек, так чловек! – радостно подхватил Ярошиньский: – Руссия повинна седзець и чакаць.

– А отчего-с это она невозможна? – сердито вмешался Бычков.

– Оттого, что народ не захочет ее.

– А вы знаете народ?

– Мне кажется, что знаю.

– Вы знаете его как чиновник, – ядовито заметил Пархоменко.

– А! Так бы вы и сказали: я бы с вами и спорить не стал, – отозвался Бычков. – Народ с служащими русскими не говорит, а вы послушайте, что народ говорит с нами. Вот расспросите Белоярцева или Завулонова: они ходили по России, говорили с народом и знают, что народ думает.

– Ничего, значит, народ не думает, – ответил Белоярцев, который незадолго перед этим вошел с Завулоновым и сел в гостиной, потому что в зале человек начал приготовлять закуску. – Думает теперича он, как ему что ни в самом что ни есть наилучшем виде соседа поприжать.