Шрифт:
– Ну ты! Зачем ты сюда пришел? – смеясь, спросила Розанова штабс-капитанша.
Нужно заметить, что она всем мужчинам после самого непродолжительного знакомства говорила ты и звала их полуименем.
– А что? помешал, что ли, чему? – спросил Розанов.
– Да нечего тебе здесь делать: ты ведь женатый, – отвечала, смеясь, Давыдовская.
– Ничего, Прасковья Ивановна: он ведь уж три реки переехал, – примирительно заметил Арапов.
– О! В самом деле переехал! Ну так ты, Митька, теперь холостой, – садись, брат. Наш еси, воспляшем с нами.
– О чем дело-то? – спросил, садяся, доктор.
– Да вот про людей говорим, – отвечал Арапов.
– Ничего не понимаю, – отвечал доктор.
– О, толкушка бестолковая! Ты, Арапка, куда его по ночам водишь? – перебила хозяйка.
– Куда знаю, туда и вожу.
– Кто-то там без него к его жене ходит? – спросила Давыдовская, смеясь и подмаргивая Арапову.
Доктора неприятно кольнула эта наглая шутка: в нем шевельнулись и сожаление о жене, и оскорбленная гордость, и унизительное чувство ревности, пережившей любовь.
Дорого дал бы доктор, чтобы видеть в эту минуту горько досадившую ему жену и избавить ее от малейшей возможности подобного намека.
– Моя жена не таковская, – проговорил он, чтобы сказать что-нибудь и скрыть чувство едкой боли, произведенное в нем наглым намеком.
– А ты почем знаешь? Ребята, что ли, говорили? – смеясь, продолжала Давыдовская. – Нет, брат Митюша, люди говорят: кто верит жене в доме, а лошади в поле, тот дурак.
– Мало ли сколько глупостей говорят люди!
– Да, люди глупы…
Доктора совсем передернуло, но он сохранил все наружное спокойствие и, чтобы переменить разговор, сказал:
– Не пройдемтесь ли немножко, Арапов?
– Пожалуй, – отвечал корректор и стал одеваться.
Давыдовская вышла, размахивая трубкой, которая у нее неудачно закурилась с одной стороны.
Розанов с Араповым пошли за Лефортовский дворец, в поле. Вечер стоял тихий, безоблачный, по мостовой от Сокольников изредка трещали дрожки, а то все было невозмутимо кругом.
Доктор лег на землю, Арапов последовал его примеру и, опустясь, запел из «Руслана»:
Поле, поле! Кто тебя усеял мертвыми костями?– Какая у вас всегда мрачная фантазия, Арапов, – заметил сквозь зубы доктор.
– Каково, батюшка, на сердце, такова и песня.
– Да что у вас такое на сердце?
– Горе людское, неправда человеческая – вот что! Проклят человек, который спокойно смотрит на все, что происходит вокруг нас в наше время. Надо помогать, а не сидеть сложа руки. Настает грозный час кровавого расчета.
– Зачем же кровавого?
– Нет-с, дудки! Кровавого-с, кровавого…
– Не понимаю я, чего вы хотите.
– Правды хотим.
– Какая это правда, – кровью! В силе нет правды.
– Клин клином-с выбивают, – пожав плечами, отвечал Арапов.
– Да какой же клин-то вы будете выбивать?
– Враждебную нам силу, силу, давящую свободные стремления лучших людей страны.
– Эх, Арапов! Все это мечтания.
– Нет-с, не мечтания.
– Нет, мечтания. Я знаю Русь не по-писаному. Она живет сама по себе, и ничего вы с нею не поделаете. Если что делать еще, так надо ладом делать, а не на грудцы лезть. Никто с вами не пойдет, и что вы мне ни говорите, у вас у самих-то нет людей.
– А может быть, и есть! Почем вы это знаете?
– Так, знаю, что нет. Я в этом случае Фома неверный.
– А если вам покажут людей?
– Что ж покажут! Покажут словесников, так я их и дома видывал.
– Нет, вы таких дома не видали…
– Ну, это будет новость, а я себе такого современного русского человека как-то не могу представить.
– Какие вы все, господа, странные! – воскликнул Арапов. – Зачем вам непременно русского?
– Как же? Кому же до нас дело, как не нам самим?
– Отечество человеческое безгранично.
Доктору вдруг почему-то припомнился Райнер.
– Кто ж это будет нашим спасителем? Чужой человек, стало быть?
– Да, если хотите смотреть с своей узкой, патриотической точки зрения, это будет, может статься, чужой человек.