Как-то пригласили его в Москву прочесть отрывки из новой книги в литературно-художественном кружке. Он доверчиво приехал, не зная даже, кто устроители и какова публика. Я, внутренне морщась, сопровождала его в эти залы, устланные коврами, куда между двумя робберами заглядывают циники, присяжные поверенные и сытые коммерсанты, да шмыгают женщины в модных бесформенных мешках. Едва ли десять человек среди публики знали его книги и его идеи. Недаром один оппонент — пожилой bon-vivant, в конце прений заявил, что он совершенно согласен с докладчиком и тоже считает, что нужно срывать цветы удовольствия. Такой бледный, наивный, из далека-далека пришедший, стоял Лев Исаакович. Но едва он начал читать — откуда эта мощь акцента и голос, вдруг зазвучавший глубоко и звучно. (Герцык, стр.104).

Дальше, на той же странице, Герцык высказывает свое мнение о книге Шестова, которого придерживались многие:

А что последняя книга «Апофеоз беспочвенности» написана афористически — так это только усталость. Нет больше единого порыва первых книг — все рассыпалось… Афоризм — игра колющей рапиры или строгая игра кристалла своими гранями, но игра — разве это шестовское?

Появление книги «Апофеоз беспочвенности» вызвало ряд статей обо всем творчестве Шестова. Назовем статьи Ю.Айхенвальда в «Русских Ведомостях» (7.03Л905) и В.Зеньковского («Юго-Западный Край», март 1905), любопытный фельетон Розанова «Новые вкусы в философии» («Новое Время», 17.09.1905, № 10612), заметку Ремизова в «Вопросах Жизни» (июль 1905), статью В.Базарова («Образование», ноябрь/декабрь 1905), статью Бердяева (см. стр.74–76).

Заметка Ремизова появилась под заглавием «По поводу книги Л.Шестова "Апофеоз беспочвенности"», но на самом деле Ремизов об этой книге не говорит, а говорит о человеке, который «имел палаты крепкие» и ушел из них в «подполье» (речь идет, конечно, о Шестове). Эту заметку Ремизов впоследствии включил в свою книгу «Крашеные рыла» (стр. 124–126). Ее же он опубликовал в 1926 г. в журнале «Своими Путями» (К шестидесятилетию Л.Шестова) и в 1935 г. в журнале «Новь» (К семидесятилетию Л.Шестова). В феврале 1936 г. Ремизов опубликовал ту же заметку по-французски в журнале «Hippocrate». Фондан ее прочитал, и в разговоре с ним Шестов вспомнил о выходе в свет книги «Апофеоз беспочвенности»:

Эта статья [заметка Ремизова], — говорит Шестов, — появилась 30 лет тому назад, когда был опубликован мой «Апофеоз беспочвенности». Кажется, тогда это был единственный положительный отзыв… Тогда книга произвела скандал. Я осмелился писать афоризмами — это не было принято. Затем я смеялся над заключениями. Я сказал, что откладываю заключения на потом. Наконец, я не был серьезен, признавая, что до тех пор я был серьезен. Даже Айхенвальд, прекрасный профессор, который благоволил ко мне, рассердился… Прочитав мою книгу и увидев, что я написал по поводу Сократа и Ксантиппы: «позанявшись философией, все равно чувствуешь себя облитым помоями» [44] , Айхенвальд написал статью… где он заявил, что я расточаю свой «талант» на вещи вовсе несерьезные. (Фондан, стр.66).

В 1912 году Георгий Чулков написал статью о Ремизове «Сны в подполье». В этой статье он приводит целиком заметку Ремизова и говорит, что Ремизов писал не о Шес- тове, а о самом себе.

Из статей, появившихся после выхода «Апофеоза беспочвенности», наиболее значительная — это статья Бердяева «Трагедия и обыденность» («Вопросы Жизни», март 1905). Впоследствии она была включена в книгу Бердяева «Subspecieaeternitatis» (стр.247–275), изданную в Петербурге в 1907 г. Привожу отдельные отрывки из этой статьи:

Все это введение, а теперь перехожу к Л.Шестову, о котором давно уже нужно писать. Я считаю глубокой несправедливостью игнорирование работ Шестова, и объясняю это только тем, что темы Шестова и способ их разработки для большой дороги истории не нужны, это подземные ручейки, заметные и нужные лишь для немногих. Устроившийся в своем миросозерцании «позитивист» или «идеалист», скрепивший себя с универсальной жизнью, только пожимает плечами, и недоумевает, зачем это Шестов поднимает ненужную тревогу. Вот эта глубокая ненужность писаний Шестова, невозможность сделать из них какое- нибудь общее употребление и делает их в моих глазах особенно ценными и значительными. Шестов очень талантливый писатель, очень оригинальный, и мы, непристроив- шиеся, вечно ищущие, полные тревоги, понимающие, что такое трагедия, должны посчитаться с вопросами, которые так остро поднял этот искренний и своеобразный человек. Шестова я считаю крупной величиной в нашей литературе, очень значительным симптомом двойственности современной культуры… Только что вышла книга Шестова «Апофеоз беспочвенности», но я думаю писать вообще о Шестове и даже главным образом о его предшествующей книге «Достоевский и Нитше», которую я считаю лучшей его работой. Мне жаль, что «беспочвенность» начала писать свой «Апофеоз», тут она делается догматической, несмотря на подзаголовок «опыт адогматического мышления». Потерявшая

всякую надежду беспочвенность превращается в своеобразную систему успокоения, ведь абсолютный скептицизм также может убить тревожные искания, как и абсолютный догматизм. Беспочвенность, трагическая беспочвенность, не может иметь другого «апофеоза», кроме религиозного, и тогда уже положительного. Трагический мотив ослабел в «Апофеозе» и в этом есть что-то трагически фатальное, (стр.250–251).

Я вижу крупную заслугу Шестова в острой, глубокой психологической критике всякого рода позитивизма, всякого рода утверждения обыденности, хотя бы и под маской идеализма. (стр.263).

Шестов должен был бы признать, что трагедия самым фактом своего существования приподнимает завесу вечности, что новый, для обыденности страшный опыт, открывает беспредельность. Условные рациональные грани падают и у самого Шестова уже пробиваются лучи потустороннего света. Грустно, что этот даровитый, умный, оригинальный и смелый человек не хочет или не может перейти к новому творчеству. Творческие усилия ведь тоже трагичны, а не обыденны и их менее всего можно рассматривать, как успокоение. Разрушительные и творческие моменты всегда сплетаются, творческие моменты есть и у Шестова, но боюсь, чтобы он не успокоился на окончательном, не мятежном уже скепсисе. Я не предлагаю Шестову кончить «моралью» и заявить, что «несмотря» на вышесказанное, все более или менее благополучно, о нет. Пусть он дальше поднимается по «узким, трудно проходимым, лежащим над пропастью тропинкам» nurfurdieSchwindelfreien [45] … Пусть открывает новые местности, иначе он рискует топтаться на одном и том же месте. Еще раз повторю: мне жаль, что «философия трагедии» превратилась в «апофеоз беспочвенности», этого мало. И не