Несколькими страницами ниже Белый пишет: «здесь я видался с Шестовым, с Аскольдовым, с Ремизовым, с проф. Лосским, с Ивановым-Разумником» (стр.641). Упомянутые встречи Белого с Шестовым у В.Иванова, без сомнения, относятся к 1909–1910 гг., когда Белый часто гостил у В.Иванова. Вероятно, Шестов и раньше бывал у Иванова. Впоследствии они часто встречались в Москве, где Шестов поселился в октябре 1914 г., а Иванов жил с осени 1913 г. (см. стр.131–133).

Литературная жизнь в Петербурге того времени и «башня» Вячеслава Иванова были описаны многими авторами. Бердяев, принимавший живейшее участие в этой жизни, когда он жил в Петербурге, посвятил ей начало главы «Культурный ренессанс начала XX века» книги «Самопознание». Там рассказано о «мистическом анархизме» Г.Чуйкова и В.Иванова, о «новом религиозном сознании» Мережковского и о других течениях. Приводим несколько строк из этой главы, чтобы дополнить описание «башни», сделанное Белым:

На «башне» В.Иванова… каждую среду собирались все наиболее одаренные и примечательные люди той эпохи, поэты, философы, ученые, художники, актеры, иногда и политики. Происходили самые утонченные беседы на темы литературные, философские, мистические, оккультные, религиозные, а также и общественные. (Самопознание, стр.166).

«Башня» являлась интеллектуальным центром Петербурга, и «Ивановские среды» соперничали с собраниями в доме Мурузи, где жили Мережковские, и с Розановскими воскресеньями. Любопытно заметить, что у Бердяева, после того как он провел в Петербурге некоторое время в близком общении с тамошней духовной элитой, произошла «реакция против литературных течений того времени» («Самопознание», стр.169), и он покинул Петербург, прожив там всего около трех лет (1904–1907). Хотя Шестов был дружен со многими петербургскими писателями, он оставался в стороне от литературных течений того времени и, когда приезжал в Петербург, не всегда посещал Ивановские среды (Хилл,

стр.107).

В конце XIX и начале XX века в России было основано несколько философских и религиозно-философских обществ: Психологическое общество при Московском университете в 1885 г., Философское общество при Петербургском университете в 1897 г., Религиозно-философские собрания в Петербурге в 1901 г. (были закрыты в 1903 г.), Религиозно-философские общества в Петербурге (1907), Москве (1905) и Киеве (1906). В феврале 1915 г. Шестов стал членом Московского Психологического общества и выступал в Москве (см. стр.138, 140–142). Судя по письмам Шестова предыдущих лет, он раньше не принимал участия в философских обществах, хотя был знаком со многими членами этих обществ. То же мнение высказала Юта Шерер, основываясь на том, что ни разу не встретила имени Шестова в материалах, которые она изучала, когда писала свою книгу (JuttaScherrer. Die Petersburger Religios-Philosophischen Vereinigun- gen. Die Entwicklung des religiosen Selbstverstandnisses ihrer Intelligencija-Mitglieder <1901–1917».

Бывая проездом в Петербурге, Шестов предпочитал останавливаться надолго в Москве, где у него было много друзей. Там он всегда встречался с Семеном Владимировичем Лурье (см. приложение), с которым он, возможно, познакомился уже в девяностых годах, когда ездил в Москву закупать товары для семейного дела. В Москве он встречался с писателем Михаилом Осиповичем Гершензоном, с проф. Г.И.Челпановым, который в 1907 г. из Киева переехал в Москву, с Густавом Густавовичем Шпетом и др. Шпет (1878–1940), философ, последователь Гуссерля, окончил университет в Киеве и переехал затем в Москву, вслед за своим учителем Г.И.Челпановым. Знакомство с Шестовым, по всей вероятности, состоялось тогда, когда Шпет жил еще в Киеве. В московской библиотеке им. Ленина сохранилось восемь писем Шестова к Шпету, написанных между 1912 и 1919 гг. (Хилл, стр.214). А.Белый дает любопытную характеристику Шпета и рассказывает о его отношении к Шестову:

Шпет… приверженец Юма и скептик, боготворил философские опыты Шестова… нас сближала с ним не философия вовсе, а новизна восприятия его, афористичность его, тон-

кий юмор и чуткое отношение к культуре искусства; да, среди «символистов» был свой он; среди философов — «их»… и любил я изящный утонченный Шпетовский ум; привлекало к нему понимание поэзии… Он был самым модным из лекторов, пользовался успехом на курсах; курсистки носили малюсенькие медальончики с изображением Шпета. (Белый, стр.559–560).

Шпет, почитатель Шестова, в те годы всегда направлял лезвие своей шпаги на смесь метафизики с мистикой у Н.А.Бердяева. (Белый, стр.561).

О приездах Шестова в Москву и его встречах с друзьями в те годы рассказывает также Герцык:

К 906-7-му году его приезды участились, он живал в Москве по неделям и потом снова уединялся… Нередко, приходя к нам вечером, он приводил с собой «шестовцев», как мы с сестрою их прозвали. Молчаливый народ, неспаянный между собой, а с ним, с Шестовым, каждого порознь связывали какие-то вовсе не литературные нити. Милее всех была мне Бутова [54] , артистка Худ. театра, высокая и худая с лицом скитницы. Мы стали видеться и в отсутствие Льва Исааковича. Большая, убранная кустарными тканями комната с окнами на Храм Спасителя. В шубке, крытой парчой, она тихо двигается, тихо говорит на очень низких нотах. От Худ. театра культ Чехова… Но были и другого рода люди. Красивый еврей Лурье, преуспевающий коммерсант, но и философ немножко, в то время увлеченный «Многообразием религиозного опыта» Джемса, позднее им же изданным. Хмурый юноша Лундберг, производивший над собой злые эксперименты: проникнув в Лепрозорий, ел с одной посуды с прокаженными, потом в течение месяцев симулировал немоту, терпя все вытекающие отсюда последствия и унижения. Хорошенькая и полногрудая украинка Мирович, печатавшая в журналах декадентские пустячки. Вся — ходячий трагизм, (стр.102–103).

Немного дальше Герцык описывает Шестова тех лет:

В его отношении к близким ему людям ни тени позы или литературного учительства (в те годы это в диковину) — просто доброта и деловитая заботливость. Одного он выручал из тюрьмы и отправлял учиться к самым-то ортодоксальным немцам, ничуть не трагическим, другому — беспомощному писателю — сам тогда еще никому не известный, добывал издателя, помогал деньгами, разбирал семейные драмы. Все это без малейшей чувствительности. И сам он такой деловой, крепкими ногами стоящий на земле. Притронешься к его рукаву — добротность ткани напомнит о его бытовых корнях в киевском мануфактурном деле. Когда садится к столу — широким хозяйским жестом придвинет себе хлеб, масло, сыр… Сидит, так сидит. Так не похож на птичьи повадки иного поэта- философа: вот-вот вспорхнет… Во всем его облике простота и в то же время монументальность. Не раз при взгляде на него мне думалось о Микель-Анджело, то ли о резце его, то ли о самом одиноком флорентинце. Неужели ни один скульптор так и не закрепил его в глине и мраморе? [55] (стр.103).

*

На цитированную выше статью Бердяева «Трагедия и обыденность», в которой Бердяев говорит, что Шестов, хотя отвергает всякие догмы, «беспочвенность делает догматической», Шестов ответил полной блестящей иронии статьей «Похвала глупости», появившейся в сборнике «Факелы» (кн.2, 1907) и затем вошедшей в книгу «Начала и концы». Шестов пишет:

По поводу моей книги «Апофеоз беспочвенности» он [Бердяев] причисляет меня к скептикам, за «Философию трагедии» к пессимистам, и затем начинает доказывать