один месяц, который я здесь провел, по-видимому, я очень окреп. Боли стали появляться реже, стали не такими назойливыми, я заметно прибавил в весе. Чувствую себя сильнее. Устроены мы хорошо — А.Е. в этом отношении мастерица и умеет подчинить себе даже пансионных хозяек [149] . Все данные за то, что ближайший год будет лучшим, чем предыдущий, тем более, что мои каникулы протянутся еще целых два месяца. Но уже и сейчас я начал немного работать. И опять потянуло меня к Плотину. По-моему, он в некотором отношении самый загадочный из всех когда- либо живших философов, по крайней мере из древних. Из новых ему можно противопоставить разве только Спинозу. И как когда-то со Спинозой, так теперь я не могу расстаться с Плотином, пока не «достранствую» до тех невидных глубин его внутренней истории, о которых в истории философии принято думать, что их не бывает. У него, как и у Спинозы, на поверхность выплывает как раз то, что для него имело меньше всего значения, а то, что для него было то тьрштатор, что он больше всего ценил и искал, об этом он говорит всегда мимоходом, как бы нехотя и к соблазну всех его изучающих, т. к. это находится в противоречии с тем, чему он сам всегда «учил» в своей школе. Конечно, и у других философов чувствуется такое противоречие. Но у Плотина это противоречие между системой, общим построением и отдельными признаниями особенно заметно и кажется мне особенно знаменательным. Каждый раз представляется, что все больше и больше постигаешь смысл этой двойственности и потому хочется еще и еще раз вернуться к нему и его писаниям. И ужасно досадно, что приходится, подчиняясь режиму (хотя и благодатному) отдавать Плотиновским загадкам часы — а все время заботам о лечении. Но, авось, зимой будет иначе. Послезавтра еду, через Париж в Pontigny, где пробуду 8-18 августа. На всякий случай сообщаю Вам свой тамошний адрес: AbbayedePontigny (Yonne).

От Маркана уже больше месяца ничего не получаю. Вероятно, книга [ «DostoiewskiundNietzsche»] уже вышла. Может быть, Вы даже и получили уже экземпляр — я попросил его выслать Вам во Франценсбад. Получил уже и итальянскую корректуру — набрана первая половина «Т. и Н.». Нужно надеяться, что к осени появится и итальянский перевод [150] . (Шатель, 4.08.1925).

Вернувшись из Понтиньи в Шатель, Шестов снова пишет Эйтингону:

Таня еще на уроке, но получила уже от Luchaireпредложение с 1-го октября начать у него работать. Наташа (я, кажется писал Вам, что она из 210 кончила десятой свою школу) еще пока отдыхает — верно, на днях приедет к нам: А.Е. нашла здесь для нее урок. Таковы наши дела. Как видите, жаловаться нельзя. Я даже понемногу работаю — хотя писать еще не решаюсь — только читаю и обдумываю. В Pontignyбыло много любопытного — но в письме этого не расскажешь. Уж подождем, когда увидеться придется. (1.09.1924).

Между прочим, когда я был в Pontigny, пришло письмо от KarlEinstein'а, в котором он мне сообщает, что он сейчас очень близок к издательству Kiepenteuerи что он предлагает мне у этого издателя выпустить одну из своих книг. В Pontignyбыло несколько немцев, между ними Мах Scheellerи Curtius(с Шеллером я, между прочим, очень сошелся: он оказалось — в этом я убедился из беседы с ним — хорошо прочел «Т. и Д.»). Я спросил его о Kiepenteuer'е. Он сказал, что это один из лучших нем. издателей. Тогда я написал Магсап'у — ссылаясь на Шеллера. Но и это не помогло — Маркан до сих пор не дал своего согласия. Т. к. мне хочется быть оптимистом, то я стараюсь думать, что это к лучшему. И в самом деле, если только

в Германии условия изменятся, все вероятия, что и Маркан будет иметь больше возможности печатать и эту возможность использует. Сегодня получил письмо от Гершензона. Он до сих пор жил в санатории под Москвой, теперь едет в Г.(?), под Севастополем. Говорит, что за лето окреп. Я надеюсь, что в Крыму он еще больше окрепнет и что помощь пришла вовремя к нему. Живется им очень нелегко. Все уплотняют — существование постоянно отравлено борьбой за всевозможные мелочи. Вдобавок ко всему жена его руку сломала. Я даже не представляю себе, что с ними было бы, если бы его не поддержали. Мирра Яковлевна может рассчитывать, что на том свете ей много грехов простят за ее хлопоты! И вообще жизнь в России трудна — а для такого человека, как Гершензон, она ужасна. А В.Иванов — уже в Берлине. Очень жаль, что меня там нет: я бы его Вам показал — есть на что посмотреть. А Вы все-таки, Макс Ефимович, не очень уж погружайтесь в работу и не забывайте «режима». Берите пример с меня: я все отдыхаю и лечусь, лечусь и отдыхаю. Все время почти ничего не делал — только изредка в Вашего Dilteyзаглядывал и каждый раз мысленно благодарил Вас: его книги мне очень и очень полезны. Из Chatelпоедем в Vichy. А.Е. могла бы уже уехать, т. к. работа у нее окончилась, но она не хочет меня бросить и пробудет со мной здесь до конца моего лечения, то есть до 20–22.9. (12.09. 1924).

Немецкий издатель Кипентейер, о котором пишет Шестов, его книг не издал. О своем пребывании в Понтиньи Шестов написал довольно кратко. Можно предположить, что, несмотря на несколько интересных встреч, ему там в этом году было не совсем по душе. Впоследствии он туда больше не ездил, вероятно, потому, что у него было чувство, что атмосфера этих собраний была неблагоприятна для высказывания его мыслей. Про Таню, которая с ним поехала, он пишет Фане из Понтиньи: «Таня, конечно, на седьмом небе». Она ездила туда еще несколько раз одна (1927 — см. стр.348; и, возможно, 1925, 1926, 1928).

Как указано в последнем письме, Шестовы поехали 22 сентября в Виши, где уже были Ловцкие, Они вместе остановились на вилле «Роше». Все четверо в Виши «отдыхали и лечились, лечились и отдыхали». Шестов пишет матери:

Получили твое поздравление — спасибо. Поздравляем тебя тоже и с праздником и с новым годом. Бог даст, новый год принесет с собой и новую жизнь, люди забудут о вражде и войне, начнут думать о мире и устраивать мир: тогда всем станет легче… Таня и Наташа уже в Париже, живут пока у Сем. Вл. и приискивают для нас временное помещение. А мы тут — с Фаней и Германом. Фане необходимо полечиться и отдохнуть. И ей очень хорошо, что она здесь с Анной. Анна отлично знает Виши и даст ей полезные советы. Я себя тоже лучше чувствую и, надеюсь, после Виши (я здесь, как и в прошлом году, выдерживаю полный курс лечения) совсем оправлюсь. (2.10.

1924).

16 октября Шестовы поехали в Париж, а Ловцкие — в Берлин. Фаня прямо, чтобы возобновить занятия с Эйтингоном, а Герман через Висбаден, куда он заехал, чтобы перевезти Анну Григорьевну в Берлин. Она туда переехала в начале ноября. В Париже Шестов остановился у Лурье, пока Анна Ел. и Наташа устраивали новую квартиру (41 ruedePAbbeGregoire, Paris6), которую им удалось найти. Шестов туда переехал 1 ноября. Он пишет Фане:

Наконец я уже в своей квартире — до сегодняшнего дня жил у Сем. Вл., а А. и Наташа устраивали квартиру. Таня тоже жила со мной у С.В. — так как целый день она на службе и помогать не могла. Квартира превосходная — в общем лучше старой: гораздо просторнее и в хорошем месте. (1.11.1924).

В то время Таня уже служила, и Наташа, наконец, нашла место. Материальное положение Шестовых несколько улучшилось, но жалованья дочерей были небольшими, и Шестов

не был освобожден от житейских забот. Он пишет матери и Фане о своей жизни:

Поздравляю тебя с днем рождения и желаю тебе здоровья, долголетия и радостных вестей от всех наших. Надеюсь, что этот год будет лучше предыдущих…

У нас тоже, слава Богу, дела поправляются — с 15 декабря и Наташа служит: получает 800 фр. в месяц. Таня получает 700 и у Анны сейчас есть работа. Ей один известный врач, проф. Гужеро, начал посылать больных: уже прислал троих. Так что, Бог даст, и мы станем на ноги. (Матери, 22.12.1924).