Он кладет трубку на место, качает головой:

— Веришь, как в том детском стишке: «И такая дребедень целый день». Я ж ему, дурню, сто раз толковал... Слушай, будешь знакомиться со стройкой, загляни, пожалуйста, к ним, на растворный участок. Там Воробьев Иван Степанович. Неплохой мужик, я его по Иркутской ГЭС помню. Только вот сейчас, когда программа увеличилась, малость подрастерялся... А ведь вот так, по-человечески, я его понимаю.

— Понимаешь, а ругаешь.

Руденко рассмеялся:

— Да ругать-то мы все мастера, этому нас учить не нужно. А ему сейчас, по-моему, больше всего ободряющее слово требуется.

Он и прежде таким был, этот Руденко: отчистит, бывало, какого-нибудь бригадира, слушать страшно. А через минуту его же спрашивает: «Тебе, может, в город надо съездить, жинку навестить? Скажи, не стесняйся».

Чай наш так и остался недопитым. То и дело приходили люди: с одними Руденко толковал, как организовать семинар агитаторов, другому объяснял порядок постановки на партийный учет. Каждый раз при появлении посетителя он говорил мне виновато: «Ты прости, пожалуйста, Кирьяныч»,— вставал; и каждый раз — я наблюдал это с любопытством — выражение его лица тут же делалось иным, в зависимости от того, кто пришел и о чем разговор. То холодно вежливым, то добродушным, то нетерпеливо раздраженным. Казалось, лицо его жило своей особой жизнью, и она, эта жизнь, опережала все происходящее.

— Ладно, пойду,— сказал я.— Вижу, и тебе мешаю, да и у самого еще куча дел.

— Ну иди,— согласился Руденко.— Только ты вот что: в ближайший вечер, поимей в виду, к нам домой на пельмени, милости просим. Тоня не простит, если узнает, что ты здесь, а я тебя не пригласил.

— Приду. С удовольствием приду. Кланяйся ей.

— Будет сделано.— Руденко протянул свою огромную руку. Выглянул в окно, сказал огорченно: — А дождь все льет, окаянный!..

Он льет по-прежнему, даже, кажется, еще сильнее, и я промокаю насквозь в первые же минуты. Ладно, не впервой. Как это Катерина любит говорить: «Ты, по-моему, рожден для происшествий...» Я шагаю без разбора — лужи так лужи, грязь так грязь, и мне отчего-то весело, легко и хорошо. Все-таки славный мужик этот Руденко.

В бараке Борис оглядывает меня сочувственно, покачивает головою:

— Надо же! Переодевайтесь в сухое.

— Именно этим я сейчас и займусь.

И тут возвращается Лукин. С порога, отряхиваясь, так что брызги во все стороны, произносит весело и нараспев, будто это ему сплошное удовольствие:

— Дае-е-ет!.. А Серега до сих пор не вернулся?

— Кантуется у Сычихи,— отзывается Борис.— Опять небось пивные бочки катает... Что в конторе?

— В конторе? — вопросом на вопрос отзывается бригадир.— Прораб — зеленый от злости. Руденко ему обещал выговор по партийной линии за срыв графика. А дождь от этого все равно не перестанет.

Он снимает плащ, встряхивает.

— Легче,— ворчит Алексей.

— Не сахарный. Борьк, приспособь посушить.

— А зачем? — шутит Борис.— Все равно мокнуть.— Но плащ берет и раскидывает его на спинках двух стульев. От влажного брезента идет резкий запах.

— Может, все-таки попробовать? — вдруг говорит Борис.— А, бригадир?

— Э, пустое,— Лукин усмехается невесело.— Ты выйди, копни у барака. Для интереса. Полштыка — пуд. Глина ж!

— А у Маркела не глина?

— Сравнил! У него еще слово божье,— насмешливо замечает Алексей.— Полвеса как не бывало. А мы ате-ис-ты.

— Атеисты,— подтверждает Лукин. И тут же возвращается к прежней своей мысли: — Сейчас копать — гиблое дело. Траншею тут же зальет. Наверстаем, когда распогодится.

Обращается он почему-то ко мне:

— И ведь что интересно. Осень, по всем приметам, обещала быть сухой. Тенетник — это же каждый знает — на вёдро. А его сколько в тайге было! И журавли летели высоко, с «разговором». И рябины уродилось мало. Все против дождей, это веками проверено. А гляди, что вышло?

Борис говорит:

— Слушай, бригадир. А вот на фронте, в дождь... Неужто не окапывались?

— Под зонтиками сидели,— отшучивается Лукин.— Наконец-то,— это он говорит появившемуся Сергею.

Тот стоит в дверном проеме, мотая головой; по капюшону стекает вода.

— Ох, де-евочки! Ну-ка, Борис, кинь тапочки. Да не эти, это Алешкины. Н-ну, подруженьки! Даже в море такого не видывал...— Начинает разгружать карманы — Мне за подвиг медалька положена, не иначе.

Поразительно, сколько, оказывается, могут вместить в себя карманы одного человека.

Лукин удивляется:

— Ты что? Полмагазина загреб?

— А что? — Сергей озорно скалится,— Сычиха — баба мудрая. Бери, говорит, про запас, дождь надолго. А у меня же сердце мягкое: ни в чем женщине отказать не могу.