И в каких только креслах не сиживал он на своем веку, какие посты-должности не занимал. Видывал человек жизнь, ничего не скажешь, видывал. Однажды, по его собственным словам, он даже был где-то председателем горсовета.

Бесстрашная озорная Лариса распевает о Виноградове озорные частушки:

В кабинете постройкома,

Извините, не все дома.

Ох, не слышал товарищ Виноградов Ларисиного пения,— это ее великое счастье, что не слышал!

Виноградов любил твердить: всяк кулик в своем болоте велик. От тебя, мол, самого зависит — быть тебе куликом или не быть. И он строго следил: где, когда и, главное, с кем выпить лишнюю рюмку, а при ком воздержаться; он был верен своей болезненной и некрасивой худенькой жене; и всегда и во всем следовал главному своему правилу: «Не зарываться!»

Осуществлению затеи Маркела с переходом в другую бригаду помогло случайное обстоятельство: Михайло Руденко был в ту пору в отъезде. Окажись секретарь парткома на месте, он бы, конечно, разгадал тайный умысел Маркела.

Человек нрава крутого и горячего, резкий на слово и решительный в действиях, Руденко в недавнем прошлом был экскаваторщиком. Это сближало его с рабочими. Шли к нему ночь — за полночь; если требовало дело, спорили до хрипоты; бесцеремонно показывали ему, где у пего промах или просчет; и уж они-то, можно не сомневаться, сказали бы: «Да надо быть круглым дураком, чтобы поверить Маркелову «благородству».

О возвращении Руденко я узнал от Лукина. В один из вечеров он пришел возбужденный.

— Ох, Кирьяныч,— весело, нараспев, произнес он, лицо его светилось добродушной насмешливостью. — Что нынче в парткоме творилось — страхи небесные!

— А именно?

— Да Руденко-то, оказывается, не знал, что Виноградов санкционировал переход Маркела в молодежную бригаду. Руденко громы-молнии мечет, а Виноградов-то наш насупился, только сопит... Он хоть и не спорит, а, видно, не согласен. Тогда Руденко говорит: «Ну ладно. Давай все сначала, не то, гляжу, и впрямь ты ни в чем не разбираешься: Маркел на что рассчитывает? На то, что от нового бригадирства его теперь без особой причины не отстранишь: конфуз получится».

— Что да, то да.

— Вот то-то и оно. Поди потом растолковывай пароду, где патриотическое движение, а где Маркеловы хитросплетения. «Как же ты сам не додумался,— это, понимаешь, Руденко спрашивает у Виноградова,— что это он просто хочет ускользнуть от ответственности? Его же, сукина сына, под суд надо было отдать за чепэ на дамбе. А ты его чуть ли не в герои!..»

— Ну, а Виноградов-то, Виноградов сам — как: понимает это?

— Кой черт! «За что ж, говорит, под суд? Несчастный случай». А Руденко: «Случай дураками правит». Ведь он, Маркел, что сделал? Послал людей на заведомо опасное дело, а сам-то в конторе отсиживался!

— Неужто в конторе?

— В том и дело.

— Смотри-ка, предусмотрительный дядя. Ну и чем же кончилось?

— Руденко говорит: придется нам, товарищ Виноградов, продолжить этот разговор на парткоме. Может, там поймешь, что к чему. А тот понимает: с этой стороны к нему не очень подступишься. За энтузиазм еще никого не судили, верно? «Кто ж его, черта скользкого, разглядит? — оправдывается.— Я полагал, как лучше...»

И Лукин, смешливо фыркнув, занялся своими делами.

Вообще-то мы с ним живем мирно: он легонько подтрунивает надо мною, я — над ним, но в тот вечер мы впервые крупно повздорили. Лукин долго молчал, потом неожиданно изрек:

— Пора его, змея рогатого, за рога брать.

— О ком это? — не сразу сообразил я.

— О Маркеле, о ком же еще. Вот теперь, видишь, за нашего Алешку принимается. Ох, чует мое сердце, заварит он кашу! Надо потолковать с Алешкой.

Я не представлял, как можно это сделать. Надо только позаботиться, чтобы Маркеловы сплетни по возможности не дошли до Алексея. И тогда Лукин обвинил меня в интеллигентской мягкотелости. Признаться, никогда прежде я не видел его таким раздраженным: он крупно шагал по проходу между койками, чертыхался, доказывал мне:

— Алешка прошел рабочую школу, пойми ты это. Его не просто свалить. Надо ему прямо обо всем сказать.

— И все-таки согласись, Лукин, это было бы слишком жестоко, — возразил я.

— А правда, она такая, между прочим. Жестокая. Одна только ложь мягонькая...

Заметил я: когда Лукин сердится или с чем-нибудь не согласен, глаза у него как-то странно округляются, и в них появляется острый блеск.

— Это, положим, не всегда так,— я умышленно произношу равнодушно: сейчас бригадир взорвется. И верно.