— Что там не всегда! Это вы, писатели, иной раз правду сахарной пудрой присыпаете да еще сами же умиляетесь. — Оп остановился, погрозил в пространство: — А этому хлюсту... Мы ему крылья пообломаем.

— Не будем спорить,— миролюбиво согласился я.— Ты Алешку знаешь лучше, тебе виднее... А насчет Маркела — гляди, впасть в крайность тоже ведь нетрудно. Не так уж он беспомощен, чтобы запросто в руки даться.

— Э, — пренебрежительно бросил бригадир, оделся и ушел.

Он ушел, а я, не торопясь, поставил чайник на плитку,— люблю писать, когда сбоку негромко бормочет, посвистывает в носик закипающий чайник; и мысли-то идут ровнее, и беспокойство куда-то улетучивается,— и пододвинул к себе дневник.

Я до того увлекся своим занятием, что, когда услышал чье-то осторожное покашливание, вздрогнул от неожиданности. Возле стола, разглядывая меня, стоял... Маркел!

— Бог в помощь,— негромко сказал он.— Все пишете, Алексей Кирьянович?

— Как видите. Вам даже мое имя известно?

Маркел серьезно подтвердил:

— Вас по имени-отчеству вся стройка знает.— И кивнул на мои бумаги: — Это ж какую голову надо иметь!

Глаза у Маркела, когда я разглядел их вблизи, оказались коричневыми и странно отражающими свет, точно они стеклянные.

— Давненько собирался к вам,— продолжал Маркел.— Но то, слышу, вы прихварываете, — не до меня вам. То самому недосуг,— он рассеянно вертел один из моих карандашей.

— Чем обязан?

— Просто так! Человеческая благодарность, больше ничего.

Я молчал, и это сбивало его с толку. Почему-то он вздохнул, помедлил, сказал задумчиво:

— Люди ожесточились. Друг на друга волком глядят. А вы...

— А я что?

— Так ведь все на стройке знают, что вы пострадали из-за нас!

Надо думать, не только ради этого шел Маркел сюда?

Он выждал, сбоку поглядел на меня. Снова вздохнул:

— Помните, тогда в клубе вы сказали, что мы с вами никогда не встречались?

— А-а, вой оно что! Конечно, помню.

— А ведь это не так, Алексей Кирьянович. Встречались. Только вы запамятовали.

— Разве? Не припоминаю.

— Позвольте напомнить?

Знакомым жестом он достал расческу, поводил ею по своим зализанным волосикам, сказал негромко и проникновенно:

— Может, помните, здесь, на стройке, пожар приключился?

Стоп! Ясно. Вот теперь все ясно. Резкое и острое чувство мгновенного прозрения. Во-он оно как!.. Еще бы мне не помнить!

Это случилось в пору, когда по тайге гуляют невесть как возникающие палы — свирепое буйство огня, который иной раз в одни сутки уничтожает сотни гектаров векового леса. Видывал я такое и в верховьях Амура, и в дебрях Сихотэ-Алиня, и на склонах древнего Хора. Страшное и незабываемое зрелище! Огонь катится по склонам сопок ревущим, яростным валом, а впереди него лавиной несется обезумевшее таежное зверье. Искры и огненные головешки, будто раскидываемые богатырской рукою, перелетают иной раз за добрую сотню метров, и там, где они падают, хвоя и листья вспыхивают мгновенно; трещит, свертываясь древними папирусами, опаленная кора; падают на землю—в траву, в сухие листья — обгоревшие сучья; смола, растворенная пламенем, сползает по обугленным стволам.

На следующее утро все вокруг еще дымится горестно и горько; то тут, то там возникают и тут же опадают крохотные змейки иссякающего огня; а потом туман или роса погасят и их, и далеко-далеко, к вершинам голых сопок или к краю долины протянется черная, обугленная земля. Безмолвная. Мертвая. Страшная.

...Та ночь была душной. Никому не спалось, мы ворочались на жестких топчанах в палатке и проговорили почти до утра. А перед рассветом полог палатки рванул бригадир бульдозеристов Сеня Меняйлик.

— Вставай, братва! — дико заорал он. — Продсклад горит!

Мы выскочили кто в чем был: босиком, полураздетые.

Над берегом реки, озаряя наш палаточный городок багровым светом, раскачивалось пламя. Где-то бестолково и часто били по рельсу; звук был надтреснутый, дребезжащий, от него щемило сердце.

Волною, от окраины палаточного городка к центру, катились исступленные крики. Мимо нас бежали люди — кто в чем; их запрокинутые лица были багровыми в отблеске огня. Надрывно, то взмывая, то спадая, ревела сирена.

Из всего, что вообще могло произойти на стройке, это было, пожалуй, самым страшным по своим последствиям — пожар на продовольственном складе. Уже вторую неделю мы жили на жестком лимите. Запас продуктов кончался, оставалось лишь немного круп да макарон да мясные консервы.

Грузовики не приходили: сорок два километра между железнодорожной станцией и нашим городком из-за разлива реки превратились в сплошное болото. Пешком пробраться было можно, но много ли на себе дотащишь?

Со станции к нам отправлялись тракторы с прицепами, груженными продовольствием. Но не пройдя половины пути, где-то возле Чертовой балки, они застревали. Гиблым местом оказалась эта Чертова балка — неширокий распадочек, откосы которого заросли мелким кустарником, а по дну в обычное время бежит-бормочет невидимый среди щетинистой низкорослой осоки и «куриной слепоты» застенчивый ручеек. Теперь Чертова балка была доверху полна мутной воды, что пришла из верховий. Вода вскипала рыжими пузырями, несла на себе какие-то бревна, стожки заготовленного впрок сена; маленького мостика, что был перекинут через ручеек, не осталось в помине; о том, чтобы перебраться через балку, нечего было думать.