Но, если честно, мне было не по себе. Вернув нож на место, я постучался к отцу, придумав повод насчет ужина дескать, что следует приготовить? Чего бы ему хотелось поесть перед сном?

Опера разошлась не на шутку. В бокале плескалась очень приличная порция виски. В пепельнице тлела сигара, и воздух в каюте был желтым от дыма. Створки оружейного шкафчика распахнуты. Отец чистил и смазывал свой полуавтоматический карабин, чей затвор в разобранном виде лежал на ветоши. Боеприпасы к винтовкам и ружьям были распиханы по толстым лентам патронташей или просто находились в белых картонных коробках, сложенных пирамидой. Отец глянул на меня сквозь прорезь прицела и затянулся гаваной. Вот так дедушка, нечего сказать.

— Ты что, к третьей мировой готовишься?

— Мартин, готовым надо быть ко всему, — изрек мой отец. — Мы окружены враждебной средой.

— Флаг тебе в руки, — пожал я плечами. Лично мне больше по душе какой-нибудь спасательный плотик.

— Присядь, сынок.

На его щеках и лбу рдели пятна.

— Отец, ты уже пил таблетки?

Он отмахнулся от вопроса, нарисовав в воздухе завитушку ленивого дыма. Кто-то из оперного хора нашел себе особо длинную и прочувственную ноту. Если только не выло привидение Сполдинговой собаки, страдающее по хозяину. Тут яхта напоролась на приличную волну, палуба дрогнула, и мне пришлось ухватиться за край столешницы. С вершины пирамиды свалилась коробка, рассыпав ворох патронов с томпаковыми пулями, которые тут же покатились на пол.

— Я сказал — сядь.

Я послушно подтянул к себе стул и уселся.

— Насчет твоего Чичестера.

— Да я просто пошутил, отец. Бросил парочку намеков, и все. Никакого сарказма. И ты вроде бы добродушно к этому отнесся.

— Тебе надо кое-что знать.

А, он собрался сделать кое-какие признания. Вот уж чего мне не хочется, так это выслушивать исповеди. Хватило откровений насчет Катерины-Энн. Я еще не вполне восстановился от потрясения и не желал никаких добавок из архива семейных секретов моего отца.

— Я ни разу не обманул твою мать. Ни разу, слышишь? Ни в мыслях, ни в поступках я не нарушал свою верность, не предавал ее.

В отцовских глазах стояли слезы. Он глядел на горящий кончик сигары, как если бы яркое свечение табака могло его чем-то утешить. Затем он шмыгнул носом и раздавил окурок о стеклянную пепельницу, что стояла возле груды боеприпасов.

— Возможно, тебе моя романтическая жизнь кажется своего рода инфантилизмом взрослого человека, тем более что, должен признаться, я и сам порой так считаю. Но при жизни твоей матери я никогда не позволял себе ходить на сторону, и, как мне кажется, тебе следует об этом знать.

Отец, который никогда не казался мне инфантильным, но лишь достойным восхищения, плакал. Я встал, обогнул стол, держась подальше от рассыпанных патронов, поднял его со стула и прижал к себе. Он дрожал на моей груди от скорби по потерянной жене и мертвой дочери.

Семинария представляла собой массивное здание в неоготическом стиле, сложенное из гранита, добытого в скальных карьерах рядом с морем. Ведя взятую напрокат машину по холмистому серпантину, Сузанна сочла это место решительно подавляющим, чему немало способствовала погода. Дело близилось к вечеру, и фары сражались с сумерками. Свет выхватывал блестящие куски щебня, рассыпанного по пустынной дороге. Все казалось нарочно подобранным, чтобы напомнить о незначительности человека. Затянутое облаками небо над башнями здания выглядело широким и сердитым. Сузанна подумала, что краткосрочное жизненное призвание Мартина обладало, надо полагать, очень большой притягательностью поначалу. Лично она согласилась бы жить в таком месте в самую последнюю очередь. Надо быть серьезно предрасположенным к идее служения Господу, чтобы решиться сюда переехать.

Указатель направлял машины к левому торцу семинарии, который выходил на море. Парковка выровнена и засыпана шлаком. Сузанна вылезла из салона и подошла к обрыву утеса. Море выглядело бурным, исхлестанным ветром, и белые гребни угрожающе вскипали на черной воде, чтобы, подрожав минуту, превратиться затем в ни что. Если не считать ее машины, на площадке не имелось обычных легковушек. Три других припаркованных автомобиля принадлежали к классу внедорожников: старенький джип и два лендровера. Все явно накрутили на одометре множество миль. К одному из лендроверов был прикреплен затянутый брезентом прицеп.

В здании горел свет, хотя большинство окон были темны. Кое-где огоньки мерцали, как если бы в комнатах горели только свечи, изливая желтое сияние. Впечатление, однако, было унылым, а вовсе не уютным. Узкие бойницы освещенных оконных проемов и арок ничем не помогали освещению громадного каменного массива. Сузанна бросила взгляд на часы. Еще нет и пяти, пунктуальность соблюдена. Близился самый долгий день в году, и тьма опустится не ранее чем через пять часов, хотя уже сейчас кругом царило нечто вроде сумерек. Не успела она добраться до главного входа, как с неба посыпался холодный и редкий дождь.

Делоне принял ее в своем кабинете. Вопреки ожиданиям, обстановка оказалась не столь уж аскетичной, как могло показаться после перехода по мрачным коридорам и каменным лестницам, которые вели к офисному крылу. Сузанна никогда бы не нашла здесь дорогу без сопровождающего, семинария оказалась настоящим лабиринтом. В этих стылых, громадных залах она, кажется, лучше стала понимать те — пусть даже немногие — особенности Мартина, которые он никогда не объяснял на протяжении всех их отношений. Это место наверняка было привлекательным для молчаливой и меланхоличной стороны его характера. И скрытности тоже. Эта часть Мартина, куда для нее не имелся доступ, наверняка нашла нечто притягательное в громадной, вытесанной из камня католической гробнице для живых людей.