— Эй — народ! Выходи! — Несколько дюжин оборванцев тут же торопились на призывный клич — шлепали деревянными подошвами по извилистым улочкам и переулкам.

— Требуются грузчики на выгрузку в такое-то место, — объявлял вербовщик. — Кто хочет заработать, поднимите руки!

Руки мгновенно взлетали вверх. Из этой массы вербовщик отбирал для найма самых крепких людей, вызывал их по именам и, когда набиралось нужное количество, небрежно бросал:

— Остальным придется подождать до следующего раза… — И оставшиеся не у дел оборванцы молча разбредались по своим норам.

Вербовщик еще раз сверял число нанятых работников со списком, вкладывал каждому в руку по десять ценов:

— Можете разойтись, только поторопитесь! — командовал он с видом большого босса. — Чтобы все были на месте работы вовремя! Я не потерплю опозданий!

И поденщики торопились прочь, зажав в ладонях монетки. Хотите знать, куда они так спешили? В “обжорку” — грязную мелочную лавочку, торговавшую всем подряд.

Люди, которые ютились в подобных кварталах, были настолько нищими, что денег у них едва хватало продержаться денек-другой, и завтрак был для них непозволительной роскошью. Поэтому вербовщик первым делом выдавал им деньги на покупку еды, иначе истощенным людям было не под силу нормально отработать целый день.

А что оставалось тем, кто не получил работу?

Только одно — сидеть и ждать, когда что-то подвернется…

Неудачников выставляли из ночлежек рано утром. Они жались по обочинам дорог, а когда появлялся вербовщик, враз облепляли его тесной толпой. Если ничего не получалось, они так и оставались стоять на дороге. У них имелась только одна надежда — надежда на то, что завтрашний день будет удачней нынешнего и им перепадет какая-то работенка. Везунчики, у которых задержались еще кой-какие деньжата, шли обратно в ночлежки, а те, кто уже окончательно сел на мель, ночевали на улице.

Что они могли предпринять, если работа не подворачивалась ни на второй, ни на третий день? Ничего. Затягивали ремень потуже и обходились без еды. Топтались по округе, спрятав руки в рукава, даже попить чистой воды было для них большой удачей.

В суровом мире трущоб были фразы, которые никогда не произносили вслух. Первая запрещенная фраза: “Как я голоден!”, вторая, в зависимости от погоды — “Как я замерз!” или “Как мне жарко!” Насчет отсутствия сытости все они, если можно так сказать, находились в одной лодке — так что возникло нечто вроде соревнования — кто сможет справляться с голодом дольше других. Стоило кому-то из здешних обитателей пожаловаться на голод, как он мгновенно становился изгоем, жалким неудачником, у которого попросту кишка тонка против “временных трудностей”. Поскольку несчастные жили на самом пределе человеческих возможностей, даже невинное упоминание о еде могло стать для любого из них последней каплей…

То же самое происходило и с теми, кто жаловался на погоду — жару или холод. Набедренная повязка, изношенная до состояния драной тряпицы, одно-единственное хлопчатобумажное кимоно, надетое прямо поверх голого тела, и маленькое полотенце — вот и все имущество, которым располагал типичный местный обитатель.

Даже зимой, когда ледяной ветер пробирает до костей, оборванцы продолжали топтаться здесь. Кутаясь в жалкие обноски нижнего белья и затрепанные кимоно, они пытались справиться с собой — делали вид, что им вовсе не холодно, что все в порядке, хотя кишки у них в животах гудели от голода, как зимний ветер в узких проулках! Это было единственное проявление гордости, которое им осталось.

Если человек три дня болтается под дождем, лишается последней надежды найти хоть какую-то работу, есть от чего впасть в отчаяние! В животе урчит от голода, голова кружится, и, кажется, ты готов сожрать все что угодно — все, что удастся подобрать у дороги или на помойке! Но здешние люди были не такими — они не позволяли себе опускаться до обычных бродяжек и рыться в мусоре или искать объедки в сточных канавах. Они презирали любого, кто вел себя подобным образом, — считали их опустившимися побирушками.

— Лучше умереть, чем жрать чужие объедки! — гордо заявляли они. И если кто-то из нищих, ковырявшихся по помойкам, предлагал им разделить добычу, они только презрительно морщились: — Что ты мне притащил? Я не буду есть отбросы, — так они отвечали, даже если маялись от голода уже несколько суток.

Не подумайте, что в таких районах обретались исключительно мужчины. Нет. Здесь жили и женщины — шлюхи, все как одна! По молодости они работали в борделях в Ёсиваре, Судзаки или Мондзен-накатё [10] , а потом, когда стали слишком стары или подцепили триппер, а может еще какую заразу, то покатились под откос жизни, все ниже и ниже — пока не оказались на самом дне, среди вонючих трущоб. Но даже здесь они продолжали торговать собой — их клиентами были мужчины, которым посчастливилось получить работу, или портовые грузчики, и они исправно барахтались с клиентами на соломенных матах в складах на берегу реки. Они не пропускали ни дня — работали, не обращая внимания на недомогания, жар, кожные болячки. Работали каждый день — продавали свое тело столько раз, сколько за него готовы были заплатить.

Среди трущоб ютились грошовые закусочные и лавчонки с дешевой выпивкой. Пока мы шли, я даже успел заметить что-то вроде универсального магазина, где торговали сандалиями, одеждой и прочим скарбом. Дорога была изрыта ямами — на всем пути до ночлежного дома “Мэйгэцукан” не имелось ни единого мощеного участка.

Зато мы неожиданно наткнулись на человека, который лежал посреди дороги! У него были седые волосы, сухое, изможденное тело облепила грязь. Рядом с ним стоял свирепого вида полицейский. А люди из окрестных домов, высунувшись в приоткрытые двери, глазели на эту сцену в ожидании скорой развязки. Даже престарелые потаскухи, с обвисшими щеками и изборожденными морщинами лицами, поспешно оборачивали головы платками и спешили подобраться поближе, чтобы ничего не пропустить!