Не испытывай господин копиист недостатка во времени, ей-богу, поселился бы тут на месячишко-другой. Не убояшася строгих монастырских правил и полного отсутствия хмельного.

Восторженно копался в пыльных харатьях, вдыхая запахи минувших веков. Сличал имеющееся в наличии с описями.

То, что могло пригодиться для работы Ломоносова и академика Тауберта, отобрал практически сразу. Два летописных свода. Уже этого было достаточно для того, чтобы полностью оправдать поездку Баркова в такую даль. Цельных два варианта изначальной летописи! А ведь под рукой у профессоров для сличения пока и имелась всего-то одна копия списка Радзивилловской летописи, подлинник которой хранился в Кенигсберге и все никак не мог попасть в Петербург. Велись переговоры, и немцы обещали к лету свой список прислать.

Дальше же удовлетворял преимущественно собственное любопытство. Его заинтересовали три или четыре книги, упомянутые в описи, однако не найденные поэтом на полках. Против их названий в реестре чьей-то нетвердой рукой было нацарапано: «Передано в ГП».

– Это что? – вопросил у местного библиотекаря, брата Зосимы.

Инок, прищурив подслеповатые глаза, поднес харатью чуть ли не к самому носу.

– Гэ-пэ, – задумался, прочитав. – А! Верно! О прошлом годе книжицы сии переданы были сестрам Горней Покровской обители!

– Как, насовсем? – поразился Иван.

– А чего? – пожал плечами Зосима. – Матушка-игуменья попросила, и наш отец-архимандрит отдал.

– Вот так просто и отдал? – усомнился копиист, вспомнив, с какими трудностями столкнулся он сам, получая разрешение на временное изъятие книг из монастырских книгохранилищ.

А тут так просто взяли и передали из одной обители в другую.

– Зачем же сестрам понадобились «Рафли» и «Аристотелевы врата»? – озадачился парень.

Книги эти были самого что ни есть сомнительного с точки зрения официальной православной церкви содержания. «Врата» так вообще при тишайшем Алексее Михайловиче угодили под запрет.

– Кто ж его знает? – почесал лысую макушку инок. – Сказывали, что вроде приютилась в Покровской одна девица, зело знатная и ученая. Внесла богатый вклад в обитель. Вот для нее будто бы матушка и постаралась.

Вот тебе и на!

Что ж это за девица такая, которую заинтересовали «отреченные книги»? Не его ль Брюнета часом? Да нет, она ведь только недавно приехала в В-ду.

– А у вас они откуда взялись? – не унимался копиист.

– Эфти-то? – нахмурил лоб библиотекарь. – А от патриарха Никона остались, кажись. Ну-кось, дай взглянуть, где они расписаны.

Пошел вдоль полок, ведя заскорузлым пальцем по корешкам книг. Остановился в одном месте и поцокал языком.

– Во, вишь как, – похвалился. – Стар уже, а все помню, будто молодой. Вот здесь и хранились. Все Никоново собрание и есть. «Требник», «Молитвослов», «Минеи». И эти, Рафлевы книжицы тож. Помню, была среди них еще одна. «Семизвездник», что ли? Но та уже давно пропала, еще при государыне Анне Иоанновне. Вон, даже вымарана начисто.

Никон?

Ну да, все верно. Именно здесь опальный патриарх провел самые тяжелые пять лет своей ссылки – с 1676 по 1681 год. А до этого десять лет томился в заточении в соседнем, Фарафонтовом монастыре. Хотя назвать это «заточением» вряд ли можно.

Не смирившись с утратой своего влияния, капризный и властный Никон не переставал надеяться на скорое возвращение государевой милости и требовал от монахов патриарших почестей и привилегий. Монастырские власти не вполне уверенные в том, что бывший патриарх не окажется снова в Москве, покорно выполняли все его требования. По указанию Никона для него были выстроены особые хоромы – «кельи многие житей с двадцать пять» а посреди Бородавского озера из камней насыпали остров в виде креста, где Никон водрузил деревянный крест и подолгу проводил там время в молитвах и уединении. На кресте была вырезана надпись: «Животворящий крест Христов поставил смиренный патриарх Никон, Божию милостию патриарх, будучи в заточении за слово Божие и за Св. Церковь на Белоозере в Фарафонтове монастыре в тюрьме».

Что ж, самое время поспешить в Фарафонтов. Возможно, там еще сохранились какие-нибудь следы.

Сердце, однако, подсказывало, что вряд ли. Уж больно прыткими были святые сестрицы. Куда за ними угнаться на санях, пусть и запряженных тройкой с колокольцем?

Колоколец печально звенел в такт его мыслям.

Чем же могут быть заняты думы молодого и здорового парня?

Уж, верно, не пыльными харатьями да пергаментными книгами. И даже не чарой зелена вина.

Все так.

Иван думал о ней, о Брюнете.

Никак не мог взять в толк, что с ним, собственно, происходит.

Мало ль в его жизни было смазливых бабенок? Да пруд пруди!