Шрифт:
— Ох!
— Какой стыд!
— Уходи!
— Ты не боишься?
— Уйди!
— Каким тоном ты со мной разговариваешь?
Молчание.
— Хорошо. Я уйду. Но ты еще пожалеешь!
Бум тихо стонал.
— Так отчаиваются, когда теряют жену.
— Уйди!
— Если бы умер кто-нибудь из твоих родных, ты бы так не отчаивался!
Бум резко поднялся и сел.
— Разве Леон поступил бы так?
— Уходи! Чего тебе от меня надо?
— Как ты смеешь так со мной говорить! С родной матерью!
— Я знаю! Знаю! Ты теперь радуешься!
— Бум!
— Я тебя ненавижу!
Крамерша закрыла ладонями лицо.
— Ненавижу! — Бум кричал все громче.
— Боже! Он повредился в уме!
Бум соскочил с кровати.
В темноте мать видела искаженное лицо сына, распухшие губы, глаза, нос.
Бум толкнул ее в грудь.
— Боже! — крикнула она.
— Уйди! Уйди!
Она ударила Бума по лицу.
— Ты… ты! Родную мать?
Бум упал на стул.
— Боже! Боже! — Он колотил кулаками по коленям.
— Поднять руку? На собственную мать? Знаешь, кто ты? Выродок! До чего я дожила! До чего я дожила! Лучше уж… Вон! Ты мне больше не сын. Ты недостоин! Слышишь?!
Распахнулась дверь. В комнату вбежал Крамер, за ним дочка Роза.
— Что случилось? Сабина? — Крамер кинулся к жене.
Старый Таг внес свечи.
На пороге столпились Апфельгрюн, Соловейчик с женой и дочерьми, кантор, сын кантора, сапожник Гершон и Притш.
— Сабина? Что с тобой? Бум? Что случилось?
— Мама! Мамочка! — плакала Роза.
— Роза! Дай маме слово сказать.
Крамерша не отрывала ладоней от лица.
Старый Таг вставил свечи в латунные подсвечники.
— Что творится! Что творится! — качал головой старый Таг. — Неужто уже в первый день войны все должно перевернуться вверх дном? А что будет завтра?
— Невероятно! Невероятно! — Апфельгрюн протирал пенсне.
— Да ведь ничего такого не случилось! — успокаивал всех владелец концессии на торговлю табачными изделиями и лотерею Притш.
— Ему еще всего этого мало! — негодовал Апфельгрюн.
Свечи в подсвечниках загорелись, и старый Таг поправил на Асе простыню.
— Что случилось? — В спальню вбежала Мина, невестка старого Тага.
Они с Лёлькой спустились сверху. Из-под наброшенных второпях халатов вылезали ночные сорочки в розовый и голубой цветочек.
— Что за крики! Конец света! Мина, а ну-ка, обратно наверх. Без тебя обойдемся. Могла бы дать простыню подлиннее! Дорогие гости, — обратился к столпившимся в дверях старый Таг, — уважайте святость мертвых! Закройте дверь. Гершон, пойди позови отца покойницы. Он, вероятно, во дворе.
— Кстати, что это за отец! — возмущался Апфельгрюн.
— Уйдите, закройте дверь! — просил старый Таг.
Никто не сдвинулся с места.
Дорогие евреи, «святое стадо», [36] как говорят в праздник, потрудитесь переместить свои задницы на лавку в зале. Вы что, человеческого языка не понимаете? С тех пор, как стоит эта аустерия, не было таких криков и такой паники. Так кричать в комнате, где лежит покойница! Пока еще только одна смерть, а вы уже привыкли? Быстро же у вас получилось! Наверх! Это я тебе говорю, Мина, и тебе, Лёлька! Герр Крамер, вы ведь уважаемый человек, покажите хороший пример. Забирайте свою жену и уходите. Пусть успокоится. А Бумека оставьте. В конце концов и ему придется отсюда уйти. Но сейчас оставьте его.
36
Слова из молитвы Моисея: «Всемогущий Бог, разве я не пастух, которому Хозяин доверил пасти стадо? Ты научил меня, как вести это „Святое стадо“ из Египта».
— Да. Да, — согласился Крамер, — правильно! Идем, Сабина! Идем, Роза! Идем, Бумек!
— Бумека оставьте! — настаивал старый Таг. — Я сказал: оставьте. А сами уходите. Не понимаю, чего вы уперлись. Не хочет идти, и не надо, хочет сидеть, пускай сидит. Вам-то что? Где написано, что нельзя? Кто-то придумал, что нельзя! Поменьше бы придумывали… — Он вздохнул.
Старый Таг деликатно подталкивал пятившегося задом Крамера.
За ним задом пятилась Роза. Крамерша, с гордо поднятой головой, шла прямо на стоящих в дверях людей.
— Бумек! Бумек! — не сдавался переплетчик Крамер.
Старый Таг шикнул на него.
— Я хочу ему что-то сказать, — оправдывался Крамер.
— Не сейчас. Не сейчас.
— Помилуйте, не могу же я его так оставить!
— Я буду здесь. Все время.
— Но я — отец!
— Отец, мать, какое это имеет значение?
Старый Таг закрыл за ними дверь.
— Ну наконец-то! Отец, мать. Всю жизнь человек обходится без них. Но они, когда меньше всего нужны, приходят и мешают. Ой, Бумек, Бумек! Я бы уже хотел, чтобы было завтра. — Старый Таг поправил свечи. — Даже свечи гнутся, как в Судный день. Тебе тоже так жарко? А, Бум? Ну что я могу сказать? Бог коснулся тебя своим безжалостным пальцем. Он тоже отец! Он знает, куда ударить, в какое место. Туда, где тонко. Ой, Боже, Боже! Из-за Твоих деяний люди перестают в Тебя верить. Всегда Ты сделаешь не так, как следовало бы. Если наказываешь молодых, невинных детей и не трогаешь старого грешника, значит, Ты меняешь чаши весов, грех перестает быть грехом, и наоборот. Хорошо! Но надо же предупредить, чтобы люди понапрасну не мучились. Плохой Ты отец. Бум, как по-твоему, я верю в Бога? Я стараюсь. Но дается это мне все труднее. А еще я тебе скажу, что чем труднее дается, тем больше я Его боюсь. Даже Гершон норовит настроить меня против Бога. Этот простой сапожник пытается меня убедить, что все создалось само собой. Глупости. Но я не собираюсь спорить. Удобнее так — пожалуйста, его дело. Не хочет верить — не надо. Но если ты можешь хотя бы чуточку усомниться в Боге, уже хорошо. Это надо приберечь себе на черный день. Ничто не создается само собой. Нужны мужчина и женщина. Нужен грех. Мудрецы тебе объяснят всё — пока не дойдут до первого греха. Ну а что было раньше? Этого никто никогда не объяснит. Всегда будет какое-нибудь «раньше». И всякий раз понять будет сложнее. Поэтому надо верить, не скажу: слепо верить, нет, — верить, но сомневаться. И пока не узнаешь, какой был самый первый грех, не разберешься в следующих. Поэтому я не знаю, что есть грех, а что не есть грех. Понимаешь, Бумек? Хотя, с другой стороны…