Очевидное достоинство сценария «Тающий айсберг» не столько исторического, сколько политического свойства. Он устраняет предмет взрывоопасного спора между двумя основными народами и конфессиями России. Единственный же недостаток — это, по существу, упразднение Куликовской битвы как великого подвига русского народа и основания для присвоения московскому князю почетного прозвища.

Пустячок?

В последнее время тающая льдина былого айсберга сценария «Руси защитник» неожиданно наперекор естественному течению времени начала дрейф в прошлое. Для начала российский историк А. Журавель {7} передвинул Куликовскую битву с традиционно ей приписанного 1380-го на 1379 год и привел для такой передвижки сразу пять аргументов.

Во-первых, несвойственная ордынским правителям двухгодичная задержка с реакцией на вожский разгром 1378 года. По сложившейся в Орде практике Мамай должен был бы наказать Москву немедленно в том же, в крайнем случае следующем, то есть 1379 году. Вместо этого он осенью 1378 года ограничился разорением рязанских земель, а отмщение главному врагу, Дмитрию Московскому, почему-то отложил еще на два года. Во-вторых, хронометраж обмена посольствами между восшедшим на престол Тохтамышем и Дмитрием Ивановичем. Анализ Журавелем наших летописей дает не двух, а трехлетний интервал между Мамаевым побоищем и разорением Москвы Тохтамышем 1382 года. Обратный отсчет вновь приводит к 1379 году. В-третьих, гибель Мамая, по ордынским источникам, где-то весной-летом 1380 года. По золотоордынской хронологии, Тохтамыш разбил Мамая весной 1380 года, тот после поражения бежал в Феодосию и был там убит. Следовательно, если Дмитрий Донской бился с Мамаем в начале осени, а именно на день Рождества Богородицы, как утверждают наши летописи, то он успевал это сделать не позже 1379 года. В-четвертых, освящение церкви Успения Богородицы на реке Дубенке Сергием Радонежским 1 декабря 1379 года. Согласно летописям, эту церковь Дмитрий Донской заложил во исполнение обета после победы в Куликовской битве. Таким образом, либо, по общепринятой хронологии, Сергий освятил ее за год до закладки, либо, по единственно разумному объяснению, Мамаево побоище и закладка церкви состоялись в 1379 году. Наконец, в-пятых, датировки в «Сказании о Мамаевом побоище» этого самого побоища. В разных списках «Сказания» встречаются годы и 1380-й, и 1379-й. Еще больший разброс наблюдается в днях недели. В разных источниках битва происходит в среду, пятницу, субботу и воскресенье. Такая же неразбериха и с другими промежуточными датами: сбором и смотром войск в Коломне, выходом в поход, переправой через Оку.

В связи с этими нестыковками А. Журавель приводит примеры других неверных датировок в наших летописях и объясняет их тем, что они были проставлены задним числом по прошествии многих лет и получены пересчетом с помощью специально составлявшихся для этого таблиц {8} . Однако даже таблицы не избавляли летописцев от ошибок. В отношении же конкретно Куликовской битвы Журавель идет еще дальше и предполагает, что «Сказание о Мамаевом побоиице» специально вводит нас в заблуждение в угоду православной церкви и ее тогдашнего предстоятеля митрополита Киприана. Дело в том, что некоторые редакции относительно поздно написанного «Сказания» представляют Киприана вдохновителем похода и духовным наставником Дмитрия Донского. Но на самом деле по причинам, к которым нам еще придется вернуться, Киприана в Москве в 1379 году вообще не было, появился он там не ранее весны 1380 года. Поэтому авторы «Сказания», чтобы ввести митрополита Киприана в число действующих лиц, вынужденно перенесли Куликовскую битву, реально состоявшуюся осенью 1379 года, на следующий год и задним числом скорректировали дни недели, не учтя небольшой нюанс — високосность 1380 года, — из-за чего и возникли многочисленные ошибки с днями недели.

Что ж, может быть, А. Журавель и прав. Но, по большому счету, так ли уж важно, состоялась ли Куликовская битва осенью 1380 года или годом раньше? В большинстве случаев для истории и нас, глядящих на исторические события с расстояния в несколько веков, не столь принципиален сдвиг того или иного события на год-другой вперед или назад. Однако последствия оказались совсем другими и далеко не безобидными, когда наша тающая льдина, набрав ход, продрейфовала навстречу течению времени еще один годик и ненароком заплыла в год 1378-й.

А. Петров, ученый секретарь Отделения историко-филологических наук РАН, как-то мимоходом заметил {9} : « Переписчик Рогожского летописца допустил ошибку именно в заголовке к рассказу о Куликовской битве, перепутав его с… «побоищем иже на Воже»». На это скромное замечание, которому, вероятно, сам автор не придавал особого значения, неожиданно последовало развернутое «возражение» писателя Н. Бурланкова {10} , суть которого сводилась к тому, что никакой ошибки летописец не допускал, потому что никакой Куликовской битвы вообще не было, а было именно и только побоище на Воже 1378 года, события которого оказались позже перенесены на выдуманную Куликовскую битву. Разумеется, такое «возражение» секретарь отделения РАН не мог оставить без внимания {11} , назвав его «историографическим абсурдом». Но при всей резкости высказываний и авторитете их автора, никаких содержательных возражений Бурланкову А. Петров так и не привел. И этот факт заставляет нас более внимательно присмотреться и к сценарию Н. Бурланкова, и к самой Вожской битве.

Битва на Воже 11 августа 1378 года стала едва ли не первой реальной крупной победой набиравшей силы Москвы в полевом сражении с ордынцами. Значение этой победы трудно переоценить. Во-первых, она показала, что татар можно бить в открытом бою. Во-вторых, она обозначила лидера сопротивления Орде среди северо-восточных русских княжеств и их князей. Наконец, в-третьих, она значительно укрепила не только личный авторитет Дмитрия Московского в княжеской среде, но и его позиции в отношениях с клерикальными кругами тогдашней Руси. Последнее, вероятно, требует пояснений.

После смерти митрополита Алексия в феврале 1378 года Дмитрий Иванович пожелал поставить новым предстоятелем Русской православной церкви верного ему человека, своего духовника архимандрита Михаила, и не признал назначенного из Константинополя митрополитом болгарина Киприана, причем до такой степени, что летом 1378 года не пустил его во Владимир и Москву. Киприан однако опрометчиво решил настоять на своих законных правах и, понадеявшись на митрополичий иммунитет, отправился-таки в логово врага, но на подъезде к Москве был пойман и совсем не деликатно выдворен обратно в Киев. Злые языки поговаривали, что при этом существенно пострадали и сам митрополит, и находившаяся при нем митрополичья казна. Возмущенный Киприан по всей форме предал Дмитрия Московского анафеме и отлучил от церкви. Отлучением противостояние не закончилось, и неприглядная война за митрополичью кафедру продолжалась как на Руси, так и в Константинополе, прихватив заодно и Литву, фактическим митрополитом которой стал Киприан. В эту борьбу оказался косвенно вовлеченным Сергий Радонежский. Игумен Троицкого монастыря сначала продвигал на освободившееся со смертью Алексия место митрополита свою креатуру — суздальского епископа Дионисия — и категорически отказался поддержать протеже Дмитрия Ивановича. Позже в конфликте Дмитрия с Киприаном он, верный церковной иерархии и подчиняясь решению Константинополя, встал на сторону последнего, что привело к окончательному разрыву отношений Сергия с московским князем. Таким образом, Дмитрий Иванович вышел на Вожскую битву будучи проклятым русским митрополитом и находясь в ссоре с Троицким игуменом. Разумеется, при таком положении дел вряд ли могла идти речь о каком-то духовном напутствии и благословении на битву отлученного от церкви князя, тем более лично Киприаном или Сергием Радонежским. Своей сокрушительной победой на Воже Дмитрий, помимо прочего, как будто доказал Киприану и Сергию свою правоту «Божьим судом». И это подействовало! Киприан снял анафему с Дмитрия, был допущен в Москву и вел себя тише воды, ниже травы вплоть до нашествия Тохтамыша, а Сергий Радонежский как ни в чем не бывало освящал заложенные великим князем церкви и крестил его детей.

Н. Бурланков обращает внимание, что битва на Воже достаточно полно отражена в наших летописях, написанных по горячим следам, вполне соответственно своему значению и последствиям. Однако, удивительное дело, спустя несколько лет летописцы о ней как будто напрочь забывают. Вплоть до того, что среди многочисленных произведений, посвященных Мамаеву побоищу, его предтеча и своего рода «репетиция» — побоище на Воже — упоминается единственно в Краткой летописной повести да и то мельком! По мнению Бурланкова, это происходит потому, что обе битвы сливаются воедино и постепенно выдуманная Куликовская битва замещает в отечественной истории реальную Вожскую, разрастаясь в масштабе и значении по мере мифологизации.