– Вечная борьба «отцов и детей», – прокомментировал я.

– Да, «нет ничего нового под солнцем», – процитировал Липатов Экклезиаста и продолжил: – До поры до времени он скрывал свои взгляды, однако не смог их скрыть от молодой жены: ведь Юлиана окружали его единомышленники вроде историка и философа Аммиана Марцеллина, соревновавшихся в высмеивании «христианских суеверий». Будучи моложе Юлиана лет на пять-семь, она не могла противостоять влиянию мужа, которого искренне любила, и влиянию его языческого окружения. Испытывая глубокий внутренний конфликт, Елена отправилась в Иерусалим к епископу Кириллу, убежденному борцу не только с язычеством, но и с имевшим в те времена немалую силу арианством. В триста пятьдесят шестом году на месте бывшего языческого храма Елене был явлен Крест Животворящий. Но зная, что, придя к власти, ее муж примется возрождать язычество, и опасаясь осквернения Креста, Елена упросила Кирилла не объявлять христианам об обретении Креста. Она была права: в триста шестьдесят первом году, едва вступив на престол после смерти своего тестя, Юлиан издал эдикт «о веротерпимости», который фактически открыл дорогу гонениям на христиан. Он принялся восстанавливать язычество, коварно облекая его в формы христианской церкви: языческое духовенство организовалось по образцу иерархии христианской церкви; внутренность языческих храмов устраивалась по образцу христианских храмов. В храмах велись беседы о тайнах эллинской мудрости по образцу христианских проповедей и введены языческие песнопения во время службы по образцу христианских. От жрецов требовалась безупречная жизнь, поощрялась благотворительность, а за несоблюдение религиозных требований полагались традиционные христианские наказания: отлучение и покаяние.

– Короче, типичная инфильтрация в идеологические структуры противника, – охарактеризовал я политику Юлиана в современной терминологии.

– Создатель латинского перевода Библии – «Вульгаты» – святой Иероним назвал подобный образ действия Юлиана «преследованием ласковым, которое скорее манило, чем принуждало к жертвоприношению». Христиане сопротивлялись принуждению к язычеству, что в итоге вызывало репрессии. Поэтому в церковной традиции Юлиана Второго называют не иначе как «Юлиан Отступник». В триста шестьдесят третьем году Юлиан Отступник умер, и, судя по всему, именно тогда епископ объявил об обретении Креста. Однако в объявлении дочери Констанции Второго героиней этого события были два спорных момента: во-первых, к этому времени она уже умерла; во-вторых, она была женой Юлиана Отступника и, невзирая на его отступничество, продолжала его любить. Судя по всему, христианских историков конца четвертого века эти факты очень смущали, и они нашли блестящий, по их мнению, выход из положения: обретение Креста отнесли ко времени императора Константина, когда по его повелению срыли храм Венеры в Иерусалиме, а непосредственной участницей обретения объявили другую императрицу Елену – мать Константина Великого. Историков не смутило, что к этому времени почтенной матроне было уже около восьмидесяти лет и долгий путь из Константинополя в Иерусалим, а затем и обратно вряд ли был ей под силу.

– Между прочим, Энрико Дандоло в таком возрасте завоевал Константинополь, – напомнил я.

– Ну… речь все-таки идет о женщине, – быстро нашел традиционное объяснение Липатов. – Кстати, существует также коптская версия, которая приписывает обретение Креста императрице Евдокии, супруге императора Феодосия II, которая последние десятилетия своей жизни провела в Иерусалиме и израсходовала большие суммы на усовершенствование города. Но мы видим, что Тозо следовал той версии обретения Креста, которую изложил я. И мой дядя считал точно так же.

– И что же у нас тогда получается? – склонился я над бумажкой с расчетами. – Значит, так: если обретение случилось в триста шестьдесят третьем году, то тысяча сто восемьдесят пять минус триста шестьдесят три равняется восьмистам двадцати двум; тогда восемьсот двадцать четыре плюс тысяча сто восемьдесят два равняется двум тысячам семи. Извините, но назначенный срок уже прошел!

– И вы туда же! – покачал головой Липатов. – Почему вы так уверены в том, что несчастный магистр ордена тамплиеров – ордена Храма Господня – Жерар де Ридфор похитил святыню?! Ведь спустя всего два года после битвы при Хаттине он погиб в бою под Аккрой. А рассказы о том, что он похитил Животворящий Крест за два года до битвы при Хаттине, едва став великим магистром тамплиеров… Это хорошо звучало на процессе тамплиеров в тысяча триста двенадцатом году. Тозо жил полувеком позже, еще были свежи предания, раздуваемые теми, кто хотел обелить преследователей тамплиеров. Но сами посудите: как можно было незаметно похитить святыню из храма Воскресения, в котором ее денно и нощно охраняли два стража-пресвитера? Или они тоже участвовали в краже и подмене? А те, кто обеспечивал вынос святыни по торжественным дням, неужели они не обнаружили бы подмену? Или они тоже участвовали в заговоре? Но зачем?! Нет, друг мой: фактов, свидетельствующих о похищении де Ридфором Креста, нет.

– Выходит, что францисканец ошибся в подсчете даты?

– Нет, просто Тозо пошел на поводу у антитамплиерски настроенного францисканца. Не стоит забывать, что в четырнадцатом веке францисканцы наряду с доминиканцами осуществляли функции инквизиции.

– Тогда посмотрим, что получается, – снова принялся я за нехитрые прикидки на листке бумаги. – Тысяча триста восемьдесят три. Однако поторопился Тозо пожаловать за святыней! Надо было бы еще пару лет обождать.

– Возможно, – без энтузиазма отозвался Липатов. Но я, увлеченный подсчетами, принялся пересчитывать дату из пророчества Анны Дандоло:

– Так, если принять за дату утраты тысяча сто восемьдесят седьмой год, то минус дата первого обретения… Получается восемьсот двадцать четыре. От утраты до обретения… тысяча сто восемьдесят семь плюс восемьсот двадцать четыре равно… двум тысячам одиннадцатому году! Этот год? Неужели?

– Эту дату и определил дядя, – подтвердил Липатов и грустно улыбнулся: – Так что хочешь не хочешь, а пора приниматься за активные поиски: в следующем году будет уже поздно.

– Но вы-то, похоже, не верите в эту каббалистику? – прищурился я, глядя на Липатова. Тот пожал плечами и ответил не сразу.

– Да, не верю. Хотя иногда начинаю верить… В любом случае нельзя затягивать с началом активных поисков: ведь те, кто так упорно охотится за крестом с серебряными гвоздиками, могут верить в эти подсчеты, и тогда они обязательно должны закончить поиски в этом году.

– Что вы понимате под началом активных поисков? – поинтересовался я.

– Письмо Тузова дает нам направление, – принялся излагать свой план Липатов. – Что мы знаем из него? Очень важную, хотя и не до конца понятную информацию. Например, карта сокровищ Энрико Дандоло, по словам Тузова, оказалась не тем, чем он думал. Но чем? По его словам, на разгадку тайны карты его навел некий предмет из монастыря францисканцев в Дубровнике, а ключом к тайне служит деревянный крест с серебряными гвоздиками, оставленный Ольге Тузовой. Значит, следует попытаться выяснить судьбу этого предмета из монастыря францисканцев, и тогда, возможно, удастся его найти.

– Как же мы его найдем, если даже не знаем, о чем идет речь? – возразил я. – Что это? Молитвенник? Канделябр? Или шкаф? А может быть, еще один крест?

– Вряд ли это шкаф или стол! – рассмеялся Липатов. – Сами подумайте: откуда у монаха Джованни Тозо мог оказаться шкаф? Это сравнительно небольшой предмет, но не карманного формата: небольшую вещь проще украсть, и в таком случае Тузов отправил бы ее с русским, «пребывавшим в Каттаро по казенной надобности», так было бы надежнее. Предположим, что это достаточно большая шкатулка. А крест с серебряными гвоздиками как-то связан с ней.