Просто Палач был из той редкой породы существ, что в нормальном для большинства человекоособей спокойно-размеренном режиме функционировать не может. Он буквально начинал вымирать, приходя в состояние полной негодности. Можно сказать, ни на что у него не стояло. Ощущения, что вообще живешь, а не тащишься по задворкам какого-то мутного, к тому же чужого сна, не было. И без того однообразно унылая, среднеполосная природа казалась нарисованной на какой-то грубой холстине, а окружающие персонажи терзали душу своей плоской бессмысленностью.

В первый раз его вылечила Босния. Потом Федор периодически проходил терапию в чеченских горах. Вот тут была жизнь, были реальность, яркие краски и неожиданные ландшафты. За все за это приходилось, конечно, платить кровью. Своей — чужой, он не всегда ощущал разницу.

Обследовав полянку, где, казалось, еще час назад мирно отдыхали бандиты, бойцы не сумели обнаружить ни одного мало-мальски целого тела. Их рвали с таким остервенением и яростью, что Валера, опытный охотник, сибиряк, стал высказывать серьезные сомнения, что это волки порезвились. Ни с чем похожим ему, бывалому таежнику, сталкиваться не приходилось.

Но Палач думал о другом. Сосредоточенно пошевелив носком ботинка чью-то кудлато-бородатую мертвую голову без лица, он крикнул:

— Слышь, Валер, помнишь, ты про мое погоняло спрашивал? Как типа мне его носить не в падлу? Я тебе тогда сказал, что, мол, все люди на палачей и жертв делятся и типа нет других вариантов. Ты спорил все, а потом согласился. Так я тебя обманул. На самом деле есть только жертвы.

Петрович вскрыл дверь быстро и аккуратно. Знаменитый «медвежатник» в группу Ковалева призван был прямо из Ухтинских лагерей. Не дело было таким специалистам на нарах отлеживаться, когда идет священная война. Всякая мелочевка, типа поломанных сейфов, не актуальна, если Родина-мать зовет. Старинные петли массивной кованой двери душераздирающе проскрипели, и открылась тьма непроглядная, впрочем, при ближайшем рассмотрении какая-то мерцающая. Ковалев зажег фонарик и шагнул в проем. Потрескавшиеся каменные ступени винтовой лестницы круто уходили вниз…

Экстренно проведенный допрос эсэсовцев, как ни странно, ничего путного не дал. Они, захлебываясь кровью, бессвязно бормотали что-то о секретных опытах, проводившихся в подземных лабиринтах. Чувствовалось, что ничего конкретного они не знают, но тем не менее изрядно кого-то страшатся.

Возиться с ними времени не было. Отдав фрицев пьяным партизанам, немедленно учинившим над ними расправу, Николай принял решение исследовать зловещие глубины самостоятельно.

Взяв с собой десяток бойцов из числа самых проверенных, Николай начал спускаться. Путь их был неправдоподобно долог. Узкую штольню вырубили в скале явно в самые что ни на есть незапамятные времена. На одном из витков Ковалев со товарищи внезапно уперлись в двери лифта. Те открылись сами собой.

Кабина была освещена не весть откуда исходившим светом. Оббита она была алым шелком. А на одной из стен — черное зеркало. Отразившись в нем, Николай вдруг себя не узнал. Все вроде было как всегда — по отдельности нос, глаза, уши — его, но знакомая картина не складывалась. Фрагменты лица словно бы жили сами по себе и, похоже, жирными слизняками намеревались расползтись в разные концы тускло поблескивающего квадрата.

Ковалев вошел первым и заслонил зеркало. Не хватало еще, чтобы бойцы обнаружили в своих физиономиях эту пугающую нестабильность. Вместе с ним поместились только четверо. Прочие остались. Двери закрылись, и лифт рухнул в бездну. По приземлении перед ними открылась картина дикая и подозрительно несуразная.

В просторном, выложенном белым кафелем, напоминающем операционную зале в багрового цвета резном кресле восседал персонаж, живо напомнивший Николаю кого-то из героев оперы «Запорожец за Дунаем». Перед самой войной в Киеве его затащила на спектакль заведующая чекистским клубом Маруся.

Красные шаровары, вышитая рубаха, круглая румяная морда, смоляные усы и оселедец. Вот только глаза…

Это были просто черные, зияющие дыры. Ни зрачков, ни белков. Гулкая, жуткая пустота втягивала Николая в себя всего целиком, вместе с новенькими хромовыми сапогами и портупеей. А орден Красной Звезды просто вырвало с мясом из гимнастерки и засосало… Бойцы впали в странное оцепенение и с ошалело-дебильным видом переминались с ноги на ногу.

Николай судорожно схватился за чеку гранаты и рявкнул:

— Ты кто?

— Я, мил человек, мажордом здешний, завхоз по-вашему, — пропел «запорожец» звонким фальцетом.

— Ты мне, сука, не юли, — заорал Ковалев, — а то живо жопу из огнемета поджарим!

Тот ничего не ответил, только моргнул пушистыми черными ресницами. И Николай все понял, точнее, увидел беспощадно отчетливо. И открывшееся было настолько чудовищно, дико, безумно, что он осел на пол и пронзительно завыл от ужаса.