— Мам, есть! Умираю! Скорей!

Однако номер не прошёл. Мама спросила:

— А кто за тебя будет умываться и чистить зубы? Причёсываться?

Вася вздохнул, пригладил пятернёй желтовато-белые, как солома, волосы и побежал к рукомойнику, прикреплённому к толстому столбу у сарая.

Однако до рукомойника Вася добрался минут через пятнадцать, потому что остановился возле Алексея Григорьевича.

Он прибивал к стойкам каркаса новой комнаты узкие свежие доски — вагонку. Алексей Григорьевич был худощавый, в обтёртых кирзовых сапогах и линялой гимнастёрке. Изо рта плотника под седовато-рыжими усами торчало четыре светлых гвоздя-пятидесятки. За ухом виднелся толстый плотницкий карандаш. Из кармана гимнастёрки высовывался складной жёлтый метр.

Он брал изо рта за гвоздём гвоздь, приставлял к доске, коротко накрывал резную шляпку молотком, и гвоздь легко, если не сказать — с удовольствием, исчезал в древесине. Из всех плотницких работ Вася больше всего любил строгать рубанком и вбивать гвозди, и они у него очень редко шли косо или сгибались, Разве это не чудо? Приставляешь к доске длинный и острый гвоздь, вскидываешь молоток, решительно опускаешь. Мгновение — и где же гвоздь? Одна лишь шляпка на доске.

Алексей Григорьевич вынул изо рта гвоздь и протянул Васе:

— А ну вгони!

Вася смутился и спрятал руки в карманы, чтобы помимо его желания они не схватили гвоздь с молотком.

— Спасибо, я после…

— Ладно, после так после. — Плотник вогнал все гвозди в древесину и пошёл к ящику за новыми.

Работы у Алексея Григорьевича было ещё много — кончить стены, настлать пол и крышу. И не было дня, чтобы не дал он Васе забить десяток гвоздей или пройтись тяжёлым рубанком по шероховатой доске.

Из-за дома нетерпеливо выглянула бабушка Надежда.

— Алексей Григорьевич, да гоните вы его! Пусть позавтракает, а потом смотрит. Остыло всё… Вася!

Вася вприпрыжку побежал мимо верстака, наспех сооружённого между двумя толстыми елями, и нажал ладонями на поршенёк рукомойника.

После завтрака прибежал Крылышкин, и они долго крутились возле Алексея Григорьевича. Мама тем временем копалась в клумбе с цветами, а папа бездельничал — сидел на скамейке под берёзой с Эдькиным папой, дядей Лёней. В руке у того была толстая книга: наверно, принёс почитать папе — у них пропасть интереснейших книг. Их-то и глотал запоем Эдька, старательно выуживал разные случаи, истории, мысли, хвастался перед всеми и считал себя самым умным. Честное слово, лучше бы уж не было у них так много книг!..

Васин папа дружил с Эдькиным.

Получилось так, что лет шесть назад редакция журнала, где работал папа, поручила ему написать очерк о молодом инженере авиационного завода: папа много раз бывал на том заводе, на его испытательных полигонах, узнал, с каким упорством отстаивал и «пробивал» свои поправки в технологию некоторых систем реактивных самолётов Леонид Петрович Шмыгин.

Папа обо всём этом написал.

А потом совершенно неожиданно выяснилось, что этот симпатичный и скромный инженер — сосед по их садовому участку и одновременно Эдькин папа! Бывает же так! Эдькин папа ходил на участке, как в городе: во всём новом, чисто выбритый, подтянутый, с аккуратным пробором в волосах, не то что Васин папа, вечно всклокоченный, одетый и обутый кое-как; Эдькин папа был очень вежливый, мягкий, тихий, слова резкого не скажет (а ведь «пробивал» же на заводе!) и всегда, если сам не успеешь, первым поздоровается у колодца, расспросит про ребячью жизнь, позовёт в гости и у папы не раз спросит, не надо ли в чём-нибудь помочь. Совсем неплохой дядя Лёня, а вот его Эдька… Смешно сказать, но иногда Вася старался не попадаться на глаза дяде Лёне из-за его сына. Как-то не верилось, что у Эдьки может быть хороший папа. Вася понимал, что не прав, да ничего не мог поделать с собой…

Скоро папа ушёл с дядей Лёней, а Вася с Крылышкиным во все глаза смотрели, как плотник ножовкой режет доски, проводит вдоль метра синим карандашом и режет точно по линии. Ребята подавали нужный инструмент или доску, уносили к своему кораблю обрезки.

Время от времени возле них появлялась бабка Федосья. Она собирала в корзинку пахучую смолистую щепу на самовар и громко нахваливала работу Алексея Григорьевича. Несколько раз возле забора неспешно проходил Санькин дед и внимательно поглядывал на них.

Нужно ему что-нибудь? Чего же не заходит?

Скоро всё выяснилось. Как только Васин папа ушёл, дед Демьян быстро вошёл к ним, низенький и юркий, в чистом брезентовом фартуке, с резной многоцветной палочкой в руке, подёргал пальцем белую, аккуратно подстриженную бородку клинышком, закурил, угостил папиросой плотника и сипловатым голосом спросил:

— Ну как она, жизнь-то, Алексей?

— Да как! Сами видите…

— Что без тебя делали бы наши садоводы? Чай, половину домиков собрал и сараев намастерил… Молодец, на два фронта трудишься…

— Приходится, Демьян Семёнович, — плотник послал молотком гвоздь в доску. — Некогда отдыхать, хорошо ещё, сын иногда помогает…

— Знаю, знаю, и ты, и твой сын — работники высшего класса! Любой позавидует… Мне бы вот душ поставить и сарайчик немножко подправить — боюсь, завалится… Не оторвался бы? Не обижу.

Бабка Федосья, ползавшая под верстаком, конечно, всё слышала, но не вмешивалась в разговор: не решалась перечить деду Демьяну. Плотник тоже не спешил с ответом, и Вася, ругая в сердцах Санькиного деда, напряжённо ждал, что ответит плотник.