Шрифт:
«Мой Жанно,
От всей души благодарю тебя за то, что ты меня спас. Я тонул, и ты бросился в воду без колебаний, не оглянувшись назад. Восхитительно то, что тебе это было нелегко и что ты не сделал бы этого, если бы твой порыв не был искренним. Этим ты доказываешь свою силу, доказываешь то, что наша работа приносит плоды. В любви не может быть «козы» и «капусты» и не бывает маленькой любви. Любовь — это «Тристан и Изольда». Тристан обманывает Изольду и умирает от этого. В одну минуту ты понял, что наше счастье нельзя поставить на одни весы с каким-то сожалением, безосновательной грустью. Я никогда не забуду этого. Напиши мне пару строк, твои письма — мои талисманы. Я обожаю тебя.
Жан».
Там было также стихотворение:
Твое молчание
Любовь — нелегкая наука, И я постиг мтобой. Я слушаю молчанье друга, Не понятое прежде мной. Мой ангел, я любил так плохо! Мой ангел нежный, ангел дикий... Прозрачный, чистый, непорочный И прочно, как кристалл, закрытый. В кристалле этом созерцаю Всю безысходность прошлых дней, И в мыслях храм я воздвигаю Античной статуе твоей.В другое утро:
На колене
Читая гранки, вдруг я понял, Что мной завершен «Потомак». И вмиг легко мне стало так, Словно исчез груз прошлых болей. И понял я, что заслужил награду Изменчивого солнца твоего И что резные листья винограда Скрывают плохо пол богов. И ощутил себя я Принцем, Но на колено Принц встает Чтобы облаткой причаститься, Той, за которой небо ждет. Я понял, что мне щит с цветами Твоими суждено носить, Что лишь раскаянья слезами Могу я глупость искупить. Меня целуй же ты до боли, Кольцо снимай и надевай И изредка своею волей В рыцарский орден посвящай.Вскоре мы закончили играть «Трудных родителей». Он написал мне последнее стихотворение, все строки в нем были подчеркнуты.
Мольба на коленях
Совершим путешествие свадебное Настоящее! Месяц медовый И все то, что не небо дарит нам, Сбросим мы с себя, как оковы. О мой ангел, тебя умоляю (Ты ведь любишь мне счастье давать), Окунемся на время в безумье, Чтоб уж нечего было желать. Пусть от счастья заходится сердце, Позабыты мораль и закон, Под глазами блаженных страдальцев Бледно-синий цветет анемон.«Р.S. Если ты хочешь ответить мне прекрасным стихотворением, напиши «да» на листочке бумаги, оно займет место среди моих сокровищ».
Я написал «ДА».
Это стихотворение было не последним...
Не позволяй, любимый, лени сладкой, Что может тело так легко объять, Вдруг между нами проскользнуть украдкой И нашу ласку задержать. Наука ль счастье? — я не знаю, Наверно, счастью можно научить, Ведь кровью белой, что я истекаю, Весь мир я мог бы воскресить.Мы убежим из Парижа, из Парижа...
Мы уедем с тобою вместе (Так прочли на ладони уста). О! люби меня, и возвратится Моя юность, надежда, мечта. Не лишай же меня в отеле Половины постели своей. Де Грие спит сегодня с Тибержем — Это даже еще милей.Мы уехали в Сен-Тропе: это были мои самые прекрасные каникулы. Незадолго до этого Жан написал в Версале свою новую пьесу «Пишущая машинка». Я заезжал тогда за ним после театра. Обе роли, предназначенные для меня, приводили меня в трепет, тем более что Ивонна де Бре сказала, что для меня это «рискованная затея». Она попала в самую точку, потому что из-за этой пьесы я поколотил одного критика. Но не будем забегать вперед.
К тому времени относится история с Клодом Мориаком. Уже в течение многих месяцев он регулярно наносил нам визиты на улицу Монпансье. Жан принимал его как сына. Клод Мориак собирался писать о нем книгу, но Жан вовсе не поэтому принимал его столь сердечно. Как всегда, он делал это с присущей ему доброжелательностью, желая помочь молодому начинающему писателю. Клод приходил почти ежедневно. Очевидно, не закончив свою работу, он продолжал собирать материал и в Версале [13] .
13
Недалеко от Версаля находится местечко Мэзон-Лаффит, где родился Жан Кокто и где жила его мать.
Если я страдаю недостатком ума, то обладаю хорошо развитым инстинктом. К Клоду Мориаку я испытывал чувство недоверия, к которому должен был бы прислушаться. Но я мог ошибаться. Поэтому я ничего не говорил Жану, боясь причинить ему боль. Хотя, может быть, я избавил бы его от той, которую он испытал после выхода книги Клода Мориака. Он был шокирован до такой степени, что в течение нескольких дней болел, а потом многие месяцы грустил, как после потери сына.
Жан взял с меня слово не читать эту книгу. Я сдержал слово. Но я не обещал не читать следующую — «Дружба, которой мешают», опубликованную Клодом Мориаком позже.