— Она поступила правильно, — сказал я. — Эта фотография останется там, где она находится. С моей стороны было бы малодушием не повесить ее здесь.

— Я выйду в зал, когда ты будешь играть, и крикну публике, что де Бре была пьяницей и дрянью.

— Ты устраиваешь мне сцену, будто ты мне не мать, а любовница.

Мне нужно было одеться, загримироваться, подготовиться к выходу на сцену. Я играл «Пигмалиона». Я попросил мать оставить меня.

— Ты меня прогоняешь?

— Я тебя не прогоняю, но для того, чтобы играть, нужен минимум душевного спокойствия. Если бы я был наладчиком на заводе или служащим в банке, ты не приходила бы устраивать скандалы. Окажи мне услугу — уйди, пожалуйста.

— Ты меня прогоняешь! Хорошо. Ты меня больше никогда не увидишь.

Она ушла. В тот вечер я играл кое-как. Когда после окончания спектакля я вернулся в гримерную, меня позвали к телефону. Нужно было спуститься к консьержке.

— Скажите, что я ушел.

— Это из больницы Ларибуазьер по поводу вашей матери.

Я иду к телефону. Меня просили немедленно приехать в больницу.

— Это серьезно?

— Нет, приезжайте.

Я мчусь на своей машине. Весь персонал встречает меня во дворе.

— Успокойтесь, — говорят они. — Ее нашли без чувств на перроне метро и привезли к нам. Она сказала, что она ваша мать, что вы играете в театре «Буфф-Паризьен». Ей измерили давление, сделали электрокардиограмму. С ней все в порядке. Сначала мы ей не поверили, подумали, что имеем дело с симулянткой. Но потом поняли, что это не так. Вы заберете ее домой?

— Да, завтра я попрошу профессора Сулье осмотреть ее.

— В этом нет необходимости — сердце у нее в порядке.

— И все-таки я проконсультируюсь с профессором Сулье.

Мне удалось добиться встречи с этим известным профессором только благодаря помощи Жана Кокто, которого он лечил. Но мать отказалась пойти на прием.

В другой раз я снимался на Корсике в «SOS Норона». Розали гостила в Марн-ля-Кокет. Жорж был в Америке. Вернувшись, он позвонил мне в Кальви, где проходили съемки.

— Я звоню от консьержа. Твоя мать не впускает меня в дом.

Я пришел в бешенство. Позвонил Розали и потребовал, чтобы она впустила Жоржа, объяснив, что мой дом — его дом.

— Хорошо, — ответила она. — Тебя не было, и я не знала, должна ли я впускать его. Мало ли что может быть. Господи! Что бы я ни сделала, все плохо.

— Послушай, ты его впустишь, он у себя дома. Ты меня поняла?

Бедная женщина начинала плохо слышать.

— Да, я поняла.

— Но я прошу тебя не приезжать на Корсику, как было договорено раньше. После всего, что сегодня произошло, я не смогу быть с тобой любезным.

— Договорились, я приеду.

— Нет! Я тебе говорю не приезжать.

— Я буду в субботу, как договорились.

Я кричу в трубку:

— Нет, не приезжай.

— Не беспокойся за меня, я сумею сама сесть в самолет.

— Я говорю «нет»...

На этот раз она действительно меня не слышала, потому что повесила трубку. Весь «Отель де Кальви» собрался вокруг меня и в изумлении слушал наш разговор.

В субботу она приехала. Здесь не было моих друзей, и она была очаровательна. Она могла быть остроумной и веселой, когда хотела этого. Все сразу полюбили ее. Но ее стихией были несчастья и катастрофы. Она была бы по-настоящему счастлива, будь я покинутым, больным, чтобы она могла заключить меня в свои объятия и ухаживать за мной, потому что она меня обожала. У нее совершенно отсутствовала всякая материальная заинтересованность, совсем наоборот. Чтобы сделать ей подарок, помимо тех денег, которые я ежемесячно давал ей на хозяйство, мне приходилось прибегать ко всяческим хитростям. Все, что я ей дарил, она считала слишком дорогим, слишком красивым. Напротив, если я привозил подарок из путешествия, она была счастлива, потому что видела в этом доказательство того, что я думал о ней. Я писал ей почти каждый день, но ей этого было мало. Тогда она посылала мне письма, полные упреков, на которые я вынужден был отвечать. Наверное, она воображала, что я пишу исключительно для того, чтобы оправдаться, и умножала упреки. Все это было следствием ее одиночества. Бабушка умерла, брат женился. Розали жила с домоправительницей, женщиной ее возраста. Чего только не приходилось от нее терпеть бедной женщине!

Квартира на улице Пти-Отель, в которой жила мать, стала неописуемой: грязные стены, старая мебель, кое-как починенная усилиями пожилой женщины, разрозненная посуда, чаще всего треснутая, стол в гостиной, постоянно заваленный коробками с моими фотографиями в разном возрасте, списками, счетами, конвертами, марками, наконец, всем, что ей было нужно, чтобы отвечать моим поклонницам. Она жила как бродяжка. Но когда она выходила на улицу, предварительно потратив часы, чтобы накраситься и одеться, она выглядела почти элегантной, хотя ее вкус очень изменился. На людях и дома — это были два совершенно разных человека. Всю жизнь она была двойственным существом.

Когда я был еще ребенком, мать взяла с меня слово, что я скажу ей правду, если когда-нибудь она наденет смешную шляпу. Я вспомнил о своем обещании и однажды сказал ей правду. Она восприняла это как проявление жестокости с моей стороны и, конечно, не последовала моим советам.

Ей хотелось, чтобы я чаще приходил к ней. Но ни мой брат, ни я, ни, впрочем, никто другой не имели права прийти, не предупредив заранее.

Я предложил ей сменить квартиру и выбросить все, чем завалена ее нынешняя. Такой совет показался ей безумным.