Самой близкой была Марица Ш., словенка по крови, выросшая на границе в Австрии, но она была какой-то странной, не совсем нормальной, крайне нервной особой, и переходы от истерического хохота к потокам слез у нее происходили чересчур часто. Уши Пемпе была милой девочкой, но что у меня, кроме формы, было общим с пруссачкой? Венгерская аристократка, высокая, элегантная дама, с дорогими кольцами на длинных тонких пальцах рук, в норковом роскошном пальто, в то время держалась в стороне и в Эбентале чаще всего разгуливала одна или в обществе своих венгерских офицеров, которые относились к ней с подчеркнутым почетом и уважением.

Эбенталь, розы, солнце, хорошее отношение сержант-майора Дженни и, конечно, присутствие майора, помогали мне не вдумываться во взаимоотношения с женщинами заключенными. Мы спали вместе, вместе пользовались душем, строились два раза в день для переклички или становились в очередь за едой, и это было все. Все эти Грэтл, Финни, Анни, Ильзы и Фритци были мне безразличны. Я считала, что мы разные люди, разных взглядов, разных рас и религий, и что только ирония судьбы могла соединить нас под одной крышей за колючей проволокой.

Я часто замечала неприязненные взгляды. До моих ушей долетали колкие словечки, вроде «флинтенвайб», то-есть женщина-солдат, что-то совсем неудобоваримое для этих дам наци-общества. Реагировать на это я не хотела, думая, что все скоропреходяще, и только с одной прехорошенькой немкой, Эльзой Гючов, вдовой какого-то крупного офицера, прошипевшей мне вслед, что все русские — коммунисты, у меня произошла стычка. Короче говоря, я дала ей пощечину. Это дошло до ушей коменданта, и нас обеих вызвали к нему. Мое объяснение было принято во внимание. Эльза не отрицала своих слов, прибавив, что ее мужа убили русские коммунисты, и что она терпеть не может этот народ. Комендант отпустил меня с миром, а немке прочитал нотацию. На этом все кончилось, но в душе у меня осталась глубокая царапина.

Теперь мы все ехали вместе по дорогам, залитым дождем ранней осени, в страшный, по рассказам и неизвестный Вольфсберг 373.

В то время я еще сильно хромала из-за осколка под коленной чашечкой, но не старалась занять место на скамьях в машине, а предпочла стоять у маленького окна и через решетку смотреть на дорогу.

Несколько мужчин, ехавших с нами, уселись прямо на пол. «Переселенцы» пели. В железных стенах машины это пение казалось неестественно громким. Кто-то с мастерством «йодловал» по-тирольски, хор дружно подхватывал и разражался новым шуточным куплетом. Наружу лил типичный для Австрии нудный «шнюрл реген», мелкий, частый дождь, которому, казалось, не было конца.

Всю дорогу, на которую пошло около трех часов, я раздумывала о том, что нас всех и меня в частности ждет в этом, действительно «собачьем ящике». Промелькнул городок Фелькермаркт, старинное сонливое местечко, в котором англичане оставили нас запертыми в стальной коробке, а сами пошли перекусить и выпить эля в казарме полка Дорсет. Где-то, за густыми зарослями вербы и ивы, бурлила и шумела мутная, коричневая вода Дравы. В прорывах облаков видны были в мое окошечко горы Словении…

Пробовала молиться, но мозг плел свои мысли, и я никак не могла сосредоточиться.

Часов около четырех дня мы, наконец, подъехали к месту, в котором мне было суждено пробыть два долгих года. Машина остановилась перед воротами, которые охраняли четыре английских солдата, с медными бизонами на беретах. После долгих переговоров, их открыли, и мы въехали в первый двор, знакомый мне по воспоминаниям. Налево — бараки для солдат. Направо — штаб коменданта лагеря. Дальше — штаб Эф-Эс-Эс и одновременно чистилище для приезжающих. Направо — английские кухни и прачечная.

Перед нами вторые ворота, заплетенные колючей проволокой, и за ними, как мне показалось, бесконечное количество бараков, уходящих куда-то вдаль.

<…> [1] (ска)зал он. У женщин отбирали вязальные спицы, большие иголки, маникюрные ножнички, приборы для еды. У мужчин — опасные бритвы и ножи, обещая возместить их безопасными. Обыск подходил к концу. Кеннеди, наконец, обратил свое внимание на мои солдатские рубахи, так патетически жалостно выглядевшие для того, чтобы убедиться, что в нем ничего не осталось, прощупал все швы и бросил на пол. Вещь за вещью проходили через его толстые пальцы с не по-мужски длинными, полированными ногтями. С тем же презрением и омерзением он отбросил мои солдатские рубахи, так патетически жалко выглядевшие длинные подштанники. На его губах играла ироническая улыбка. Наконец, он добрался до молитвенника.

— Это что? — Молитвенник!

— Это что? Молитвенник?

— Как видите!

— Какой религии? — Православной. — Что вы с ним делаете? Молитесь? Вам здесь никакие молитвы не помогут!

Я промолчала, но твердо взяла молитвенник из его рук и положила в карман шинели. Следующими были фотографии. Одну за другой Кеннеди раскладывал их на скамье, каждый раз спрашивая: — А это кто?

— Генерал Андрей Власов… — отвечала я. — Король Петр Югославский. Генерал Дража Михайлович…

— А где у вас Гитлер?