Впервые за все время, в четверг, на следующий день, я тоже стала в ряды тех, кто строился для похода за посылками.

К тому времени, по приказанию свыше, в нашем лагере уже были поставлены несколько больших громкоговорителей, и по ним нам дважды в день передавали вести Би-Би-Си на немецком языке, или начальство отдавало приказания. В дни, когда Кеннеди и его «борзые» отсутствовали, радистам удавалось дать нам хоть полчаса хорошей музыки из Вены.

Женский блок был первым подведен к домику, в котором выдавались посылки. Они были уже вскрыты и осмотрены, и выдача производилась быстро. Дошла очередь и до меня. Улыбающийся от уха до уха ирландец, с ярко зелеными перышками на берете, передал мне маленькую коробку от ботинок, не трудясь выбросить ее в кучу с оберточным материалом. В ней лежали сухари из серого хлеба, два румяных яблока, плитка американской карамели, немного сухих слив, лесных и грецких орехов. Это было все. Может быть, бедно. Может быть, выглядело даже патетически жалко, но я крепко прижала коробку с содержимым к груди. Видно было, что ее послал кто-то, кто жил не много лучше, чем мы, так же голодно, но из последних сил, благодаря свободе и доброму сердцу, собрал для меня эти продукты.

Я думала, что мое сердце оковано сталью, а оказалось, что оно было покрыто только свинцом. Как острым скальпелем, он был вскрыт, и обнажилось самое чувствительное место.

Я вернулась в строй женщин, уже получивших свои пакеты. Все громко разговаривали, хвастались, смеялись. Добродушный шотландец, Джок Торбетт, шипел на нас, как гусь, стараясь держать дисциплину.

В городе Вольфсберге сирена пивного завода прогудела полдень. Включили радио, и зазвучала передача вестей.

Первое, что я услышала, были равнодушные слова: «Сегодня в Белграде приведена в исполнение смертная казнь осужденного генерала Драгомира-Дражи Михайловича…»

Я знала, что в Белграде шел процесс. Из радио-вестей мы узнавали теперь многое. Мысль о том, что генерал Михайлович не вырвется живым из рук красных палачей, часто приходившая мне в голову, казалось, была логичной и понятной, но, когда я услышала о казни, у меня потемнело в глазах. Мозг прорезала молниеносная боль, лицо свела странная судорога. Не видя ничего, ничего больше не слыша, не обращая внимания на окрики нашего и других «киперов» и оттолкнув от себя кого-то из подруг, я пошла одна, шатаясь, как пьяная, через весь лагерь в наш блок.

Мне потом говорили, что на меня смотрели, как на обезумевшую. В панике от меня шарахались встречные часовые. Майор, стоявший в строе своего блока и сам ожидавший получки пакета, звал меня по имени, но я шла и, как простая баба, причитала, выкрикивая жалобы и проклятия.

Тем, кто не знал генерала Михайловича, кто не работал с ним, кто не встречался с ним в мирной и боевой жизни, кто не знал, как предали лучшего из лучших и храбрейшего из храбрых, — тому будет непонятно мое горе. Возможно, что, если бы моя душа не была обнажена малюсенькой посылкой от неизвестного друга, я бы иначе, крепче, более стойко приняла этот удар, но, к стыду моему, я не умела сдержать своих слез и, ворвавшись в комнату, упала головой на стол и разразилась рыданиями.

Это было совершенно непростительно в Вольфсберге. У нас, по неписанным, но строго выполняемым правилам, не разрешалось плакать так, чтобы это кто-то видел, а меньше всего — тюремщики. На их издевательства мы научились отвечать изречением: — Любите вы нас или ненавидите, но придет время, когда вы должны будете нас выпустить!

Ob Sie uns lieben, ob Sie uns hassen, einmal doch muessen Sie uns entlassen!

Это был бы точный перевод с английского «Special Pen», названия одного из отделений нашего лагеря, игравшего самую мрачную роль в истории Вольфсберга.

Этот барак, выкрашенный в черный цвет, говорят, в дни войны был «каталажкой» для провинившихся военнопленных. Он находился в черте самого лагеря, рядом с бараком ФСС, и был окружен рвами, многочисленными рядами колючей проволоки, двойным забором невероятной высоты, верх которого был тоже затянут колючками таким особым способом, что перебраться через него было действительно невозможно.

О «Спэшиал Пэн» мы знали с первого дня приезда в «373». Мы знали, что там «кто-то» сидел. Нам говорили, что там сидят настоящие военные преступники, люди с кровавым прошлым, и что они, вроде исторической «железной маски», не имеют ни имен, ни лиц. Однако, в нашем лагере ни одна тайна не оставалась неразгаданной. Частично наши рабочие, входя в контакт с часовыми, узнавали о «секретах», частично и наши киперы, иной раз не выдержав, болтали. Так нам стало известно, что там сидят, главным образом, те австрийцы или немцы, которые играли хотя бы какую-то роль в Югославии. Я верю, что сначала среди них были те, которые участвовали в подавлении восстаний, нацисты с темной совестью, но, в конце концов, в «Спэшиал Пэн» стали попадать все, кого туда садил мистер Кеннеди,

О мистере Кеннеди со временем мы узнали многие компрометирующие вещи. Чуть ли не с первых дней основания лагеря Вольфсберг, он спелся с титовцами и красными чехами и уж, конечно, с МВД имевшим свой главный штаб в Вене, и за известную награду оказывал им неоценимые услуги. Впоследствии выяснилось, что из Вольфсберга было выдано коммунистам в разные страны больше, чем разрешали оккупационные власти. Кеннеди, посещая, скажем, на автомобиле в субботу Любляну в Югославии и пьянствуя там с чинами ОЗНА (югославское гестапо), давал им списки заключенных, и те выбирали, кого хотели. Выдавая затем в Югославию тех, кто был осужден на выдачу официальным путем, Кеннеди «подбрасывал» десяток других, мало или вовсе ни в чем не повинных людей, которых бы оправдал любой суд, и эти люди, были немедленно после передачи, тут же, рядом с английским автомобилем, ликвидированы.

Первое время в «Спэшиал Пэн» сидело человек десять. Их быстро затребовала Вена, где заседал «суд четырех», т. е, суд по разбору военных преступлений, состоявший из англичан, американцев, французов и советчиков. Последние предъявляли требования и от имени своих стран-сателлитов. Но, когда настоящие «кригефербрехеры» были увезены, «С. П.», как мы сокращенно называли этот «загон», стал пополняться за счет самого капитана Кеннеди. Там очень скоро оказались совершенно разные люди. Наряду с бывшими гестаповцами — мелкими сошками и несколькими «кацет-ауфзеерами» — надзирателями в немецких концлагерях, сидели «божьи коровки», лично антипатичные «директору цирка Вольфсберг».