— Все это отлично, друг мой, — сказал Анри д'Эффиа, — быть может, и я предоставлю тебе в один прекрасный день отвести домой моих коней, а пока что возьми эту большую мошну с золотом, которую я уже два-три раза чуть было не потерял, и расплачивайся за меня всюду. Мне это в тягость.

— Его превосходительство маршал так не поступал, сударь. Он одно время исправлял должность сюринтенданта, и поэтому деньги пересчитывал собственноручно, и, думается мне, у вас не было бы таких прекрасных поместий и не пришлось бы вам самим считать столько золота, если бы он поступал иначе; соблаговолите же оставить при себе мошну, содержание которой вы, вероятно, в точности не знаете.

— Что правда, то правда — в точности не знаю.

В ответ на пренебрежительное восклицание молодого хозяина Граншан тяжело вздохнул.

— Ах, ваше сиятельство, ваше сиятельство, когда я вспоминаю, как великий король Генрих у меня на глазах спрятал в карман замшевые перчатки, потому что они могли попортиться от дождя, когда вспоминаю, что господин Рони отказывал ему в деньгах, если он тратил чересчур много, когда вспоминаю…

— Когда ты вспоминаешь, то здорово надоедаешь, друг мой, — прервал его хозяин. — Скажи-ка лучше, что это за черномазая рожа шлепает по грязи у нас по пятам?

— Это, должно быть, какая-нибудь бедная крестьянка хочет попросить милостыни. Ей легко догнать нас — в таком песке лошади вязнут по колено. Когда-нибудь нам, чего доброго, придется побывать в Ландах — там вы увидите местность вроде этой: песок и черные-пречерные ели; но обеим сторонам дороги — сплошь кладбище. А вот вам и небольшой образчик. Теперь дождь прошел, стало повиднее — вот взгляните на эти заросли вереска и на огромную долину, в ней нет ни одного селения, ни одного домика. Где же мы переночуем? Да что толковать, позвольте мне нарубить веток, и сделаем привал, вы увидите, какой я мастер устраивать шалаш — в нем будет тепло, как в хорошей постели.

— Я предпочитаю добраться вон до того огонька, который светится на горизонте, — ответил Сен-Map. — Меня, кажется, познабливает, и очень хочется пить. Но ты немного поотстань, я хочу ехать один; отправляйся к остальным слугам и поезжай за мной следом.

Граншан подчинился и, в утешение себе, стал учить Жермена, Луи и Этьена, как ориентироваться на местности ночью.

Между тем его молодой хозяин изнемогал от усталости. Треволнения дня глубоко всколыхнули его душу, а долгое пребывание в седле, стремительность событий, при которых было не до еды, дневной жар, ледяной холод ночью, — все это вместе взятое подорвало его нежный организм: ему нездоровилось. Уже больше трех часов он ехал впереди своих слуг, а огонек, замеченный на горизонте, казалось, ничуть не приближался; в конце концов юноша перестал следить за светлой точкой, и его отяжелевшая голова опустилась на грудь; он выронил поводья, и теперь лошадь брела по большому тракту, предоставленная самой себе, а всадник, скрестив руки, отдался мерному покачиванию своего верного товарища, который не раз спотыкался о разбросанные по дороге камни. Дождь перестал, замолкли голоса слуг, их лошади понуро брели за лошадью хозяина. Ничто не мешало молодому человеку отдаться своим печальным мыслям, — он спрашивал себя, не будет ли ослепительный венец его упований так же ускользать от него в будущем, день за днем, как шаг за шагом ускользает фосфорический огонек, мерцающий на горизонте? Найдет ли в себе силы юная принцесса, которую почти принудительно приглашают к блестящему Двору Анны Австрийской, неизменно отклонять руки знатных претендентов, — быть может, даже королей? Есть ли основания полагать, что она решится отвергнуть трон и станет ждать, чтобы своевольная судьба помогла ей осуществить ее романтические надежды, извлекла юношу почти что из последних рядов армии и высоко вознесла его — прежде чем пройдет пора любви? Кто поручится наконец в том, что желания, высказанные Марией Гонзаго, вполне искренни?

«Увы, — думал он, — быть может, она и сама заблуждается относительно своих чувств; в деревенском уединении душа так чувствительна! Я предстал перед ней, и она поверила, что я тот, о ком она мечтала: наша молодость и моя любовь довершили остальное. Но когда она при дворе, вблизи королевы, научится взирать свысока на то величие, к которому я еще только стремлюсь и которым любуюсь снизу; когда она вдруг увидит, что она хозяйка своего будущего, и верным взглядом измерит путь, который мне еще предстоит пройти; когда она услышит от Других те же клятвы, какие слышала от меня, но произнесенные людьми, которым достаточно будет молвить одно слово, чтобы погубить меня, уничтожить того, кого она ждет как супруга, как повелителя, — о, каким я был безумцем! — тогда она поймет, как была безрассудна, а мое безрассудство сочтет оскорблением».

Так величайшая горесть любви — сомнение стало разъедать его исстрадавшееся сердце; он чувствовал, как пылающая кровь бросается ему в голову и дурманит ее; не раз припадал он к холке коня, замедлившего шаг, и глаза его смыкались в полусне; черные ели, окаймлявшие дорогу, представлялись ему гигантскими мертвецами, шествующими возле него; он снова увидел, или ему почудилась та женщина в черном, на которую он обратил внимание Граншана; теперь она подошла к нему и даже коснулась гривы его лошади, подергала его за плащ и сгинула, хихикая; дорожный песок казался ему рекой, которая течет на него, стремясь вспять, к своему истоку; это странное видение ослепило его утомленный взор; он закрыл глаза и заснул в седле.

Вскоре он почувствовал, что лошадь остановилась. Холод совсем сковал его. Как в тумане, он увидел крестьян, факелы, хижину, большую горницу, куда его внесли, широкую постель с тяжелым пологом, который задергивал Граншан, и он снова заснул, одурманенный жаром, от которого шумело в ушах.

Сны кружились в его голове, словно опавшие листья, гонимые ветром; он не в силах был остановить их и метался в постели. Урбен Грандье под пыткой, плачущая мать, воспитатель с оружием в руках, закованный в цепи Басомпьер проходили мимо, прощаясь с ним; он во сне положил руку на голову, чтобы удержать сон, который стал развертываться перед ним, как череда зыбучих песков.

Городская площадь, запруженная каким-то иноплеменным северным народом; люди радостно кричали, но их возгласы были какими-то дикими; а вот шеренга стражи и ков, хмурых солдат — это французы.

«Пойдем со мной,— ласково произнесла Мария Гонзаго, беря его за руку.— Видишь, на мне диадема; вот твой трон, пойдем со мной».

И она увлекла его за собой, а народ все кричал.

Он шел, шел долго.

«Почему же вы такая грустная, если вы королева?»— спросил он, трепеща.

Мария была бледна, она молча улыбнулась. Она поднялась по ступенькам и взошла на трон.