Слова колдуна разили без промаха, разили в самое сердце тяжёлыми стрелами. Глаза Асклинга застлала пелена. Тидрек, рот которого разорван криком. Гельмир Златобородый, который корчится от ужаса, тонет в своих воплях, и Асклинг отбирает у него дар и разум. Йоанна, чавкающая пасть смерти, и Данна, сжигающая себя волшебной тканью, чтобы спасти сестру. Её улыбка — и юное тело, истерзанное ожогами.

Повинуясь могучему наитию, Асклинг поднял взгляд на Герну.

— Я, Асклинг сын Сульда, говорю от имени всех, кто видел своих хозяев — и смотрел им в глаза! Кто вкусил горечь прежде сладости! Нам ведомо, сколь велика её цена. И потому мы приносим себя в жертву, если это будет надо — чтобы прочие помнили о цене жизни, вкусив нашей смерти.

Вихрь умер.

Герна тяжело упала на трон.

— Мужи неразумные. Им просто так дают счастье…

— Просто так никто не даёт, — едко процедил Корд, поправляя взлохмаченные вихрем волосы.

— Надеюсь, я только что нёс не слишком выспреннюю чушь?

— Не очень. В самый раз. Ты сегодня молодец, Асклинг.

— А вот ваш друг Тидрек оказался куда умнее! — заметила Герна.

— Да уж куда умнее! — фыркнул чародей.

— Что с ним?! — встрепенулся Асклинг.

— Смотри! — одновременно произнесли волшебник и Хранительница.

Он смотрел на "Огненное чрево мира". И не мог поверить. И не верить — не мог.

— Мы, сольфы, потомки Дарина и Дары, — говорила голосом Тидрека Герна, — знаем, в чем истинный смыл бытия. Счастье и любовь. Если ради счастья надо бросить дело — что же, так тому и быть.

— Какая прелесть, — фыркнул Корд. — Вот и виси после такого девять долгих ночей… Говно собачье! Ну разве мы не на пороге Конца Времен?..

— Пусть он хоть так будет счастлив, — тихо и очень серьёзно промолвил Асклинг.

— Да будет так. Идем дальше — мы его потеряли.

Высокий черноволосый альв стоял в одиночестве на краю обрыва, объятый туманом. Его тревожный взор тонул вдали. Взор, в котором уже ничего не было от мастера-ювелира.

Вокруг был мрак. А ещё было много пространства. Очень много. Четыре высоченных престола. И котёл посреди всего этого безобразия.

Потом я заметил Корда и Асклинга. Последний выглядел слишком… тельным.

— Ты снова навёл на него чары?

— Мне теперь никакие чары не нужны! — радостно сообщил Асклинг.

— Боги… — прошептал я. — Так ты за этим пришёл?

Тот кивнул.

— Хорошо… А как тут у вас дела?

Они многозначительно переглянулись, из чего я заключил, что дела идут.

А потом… Потом было море, и кони Кэльданы шумели, все в пене, бросая бег на берег. Великий безбрежный простор китов был повсюду — казалось, волны рвутся с картины, сквозь холст и масло, и мрачный чертог исчезает, и остаётся солёная влага, испокон веков текущая в жилах мира… Остаётся — во мне. Исполинский котёл, в котором Кэльдана варит бури. Не тот ли это легендарный Эливагар, о котором говорится в древних песнях?

Нет, не тот. Слишком холоден ветер над седыми гривами морских скакунов, терзающих копытами брег. Слишком заунывен его бесконечный гул. И небо над морем пропитано хладом, серое словно сталь и свинец, словно надгробный камень на кургане. Море испускает стон. Протяжный стон длиной в сотни лет. Над волнами мёртвое безмолвие — не вьются чайки, не кричат кайры и поморники, не расправят крыла ни альбатрос, ни буревестник, ни ворон. Лишь этот бесконечный гул, горестный стон, а еще — грустный плеск волн.

Даю на отсечение свою рыжую голову, что рыбы в том море нет.

Разве что дохлая.

Море поёт колыбельную. Колыбельную для мертвецов. И я, слушая голос безбрежного свинца, тоже хочу уснуть. Закрыть глаза, сомкнуть каменные веки и погрузиться в сон, в бездонные воды забытья.

Навсегда.

Лениво оглянувшись по сторонам, я заметил, что и наш новорожденный Асклинг, глядя на море, тоже отчаянно зевает и трёт свои большие, синие, наивные глаза. Корд же ухмылялся невесть чему. До меня донесся его шёпот:

— Помнишь, учитель, стихи, что ты слышал на Востоке? Хорошие стихи…

И далёкий голос, вязкий, серый, пахнувший снулой рыбой, ответил: