Шрифт:
Виталий встал, взял с горделивой сиротливостью крошечный ломтик огурца: больше, дескать, ничего не надо в этом доме! И пошел к двери.
Людмила наконец догадалась испугаться:
– Виталя, ты чего?
Но было поздно.
– Молчи лучше! – приказал Виталий. – И спасибо за правду. Будь здорова!
– Будь здоров! – пожелал Клюквину Желтяков, поднимая очередной стакан.
– А не пора забор ставить? – огляделся Клюквин. – Темно уже.
Желтяков не согласился:
– На ночь глядя работать? Наставим кое-как! Я плохо работать не хочу. И не умею.
– И я не умею, – признался Клюквин. – Я уж если делаю, то чтобы все... Чтобы блестело! Чтобы тип-топ! Как по струнке!
– Это и беда наша! – сокрушенно поник головой Желтяков. – Другие делают как попало – и ничего, сойдет! А вот я, не поверишь, если что плохо сделаю, прямо душа болит!
– Именно! – воскликнул Клюквин. – Я тебе скажу, почему нам с тобой трудно живется. Знаешь почему?
– Почему? – захотел узнать Желтяков. Клюквин поднял стакан и торжественно произнес:
– Потому что у нас есть трудовая совесть!
И спасая свою трудовую совесть от плохой работы, друзья решили отложить ее на завтра.
Они ушли, и вскоре к горе штакетника подъехал на грузовом мотороллере Куропатов. Набросал, сколько уместилось в кузов, и уехал.
Тут же, будто ждал очереди, появился Юлюкин на «Москвиче», засунул, сколько влезло, в багажник, уехал.
Тут же появился Володька Стасов на сенопогруз– чике...
Потом Савичев на мотоцикле с коляской...
Потом Хали-Гали, который спешно запряг Сивого в телегу...
Было уже совсем темно, когда примчался Колька Клюев, пешим ходом, но с тележкой. Однако на земле валялась одна штакетина, да и то треснувшая. Колька поднял ее, повертел, хотел выкинуть, но вспомнил, что ему предстоит отчитываться перед женой Дашей, бросил дощечку в тележку и увез.
Несмотря на позднее время, по всей Анисовке слышались вжиканье пил и перестук молотков. Все спешили перегородить огороды и землю, пока соседи это не сделали по своему усмотрению.
Вот Савичев ведет с одного конца забор, а с другого торопится науськанный женой Сироткин. Они работают, не глядя друг на друга, не разговаривая. А если бы пригляделись, то поняли бы: заборы их при встрече могут не состыковаться.
Но окончательно стемнело, они притомились, посчитали, что сделали достаточно для обозначения территории, разошлись спать.
Липкина же не спит, она стоит у забора с двоюродным племянником Володькой Стасовым и учит его:
– Если рубить или пилить, она услышит. А ты подкопай помаленьку по всей длине, он весь и повалится. Будто сам. Посмотрим, кто ей будет его ставить!
Володька берет лопату, начинает трудиться. Но с той стороны вдруг слышатся какие-то звуки. Он выпрямляется, выглядывает, спрашивает:
– Кто тут?
– Я тут! – слышится голос Нюры. И одновременно что-то деревянное бьет Володьку по лбу.
– О, ё!.. – хватается Володька за голову.
...Липкина в своем доме прикладывает ко лбу Володьки металлическую ложку и советует:
– Ты вот что, иди к Вадику, пусть он тебе составит медицинское освидетельствование. Скажи, что я послала. Он любимый мой ученик, не откажет. И с этим документом к Кравцову, и подавай заявление!
– Еще чего! Заявление, что меня баба черенком стукнула?
– Ну, дело твое. А я ей утром все скажу!
Но утром Липкина ничего не сказала Нюре. Она даже почти приветливо с ней поздоровалась, пробормотав после этого:
– Ничего, зараза. Еще не вечер!
Тут она увидела Кравцова, возвращавшегося после купания.
– Здравствуйте, Павел Сергеевич!
– Здравствуйте, Мария Антоновна!
– Не зайдете на минутку?
– Зайду.
И Кравцов зашел к Липкиной. Нюра это, естественно, увидела. И это ей, естественно, не понравилось. А Липкина угощала Кравцова: