— На, бери!

Прильнув истрескавшимися губами к горлышку алюминиевой фляги, долго, с жадностью тянул тепловатую водицу.

Взвизгнув, шлепнулась почти рядом о сухую глину шальная пуля и умчалась рикошетом в сторону, оставивши облачко красноватой пыли.

— Осторожней! Стань за бруствер.

И опять напряженная тишина.

— Говорят, справа пластунов поставили.

— Много ли толку в пластунах. Два батальона. — Помолчали. Где-то далеко влево загудел броневик, и эхо разнеслось по притихшим полям. — У-ууу!..

— Гудит!

Шевельнул потихоньку головками отцветающего клевера ветер и снова спрятался.

— Сережа! Пить хочешь?

— Дай!

Выпил все той же тепловато-пресной воды. Отер рукавом со лба капли крупного пота. Долго смотрел задумчиво в убегающую даль пожелтевших полей и вздохнул тяжело.

— Стасин убит?

— Убит!

— А Кравченко?

— Кравченко, тоже!

— Жалко Стасина!

— Всех жалко! Им-то еще ничего, а вот которые ранеными поостались! Плохо!

— Федорчук застрелился сам.

— Кто видел?

— Видели! Пуля ему попала в ногу. Приподнялся, махнул рукой товарищам и выстрелил себе в голову.

Жужжал по земле над поблекшей травою мохнатый шмель спокойно.

Жужжал в глубине ослепительно-яркого неба аэроплан однотонно.

— Жжз-жжж!

И смерть чувствовалась так близко, близко. Не тогда, когда шум, грохот, а вот сейчас, когда все так безмолвно и тихо… Жжз-жжж!..

— Тах-та-бах!..

— Вот она!

— Тах-та-бабах.

— Вот!.. Вот она!

И дальше в грохоте смешались и мысли, и взрывы, и время. Прямо перед глазами, — цепь… другая. — Быстрый и судорожный огонь.

— Ага, редеют!

Батарея…

— Наша! Отвечает!

Еще и еще цепи, еще и еще огонь. Окопы громятся чугуном и сталью, и нет уже ни правильного управления, ни порядка. И бой идет в открытую, по полям.

Трудно… тяжело!..

— Врете, чёртовы дети. Не подойдете!

Кричит оставшийся с несколькими нумерами пулеметчик:

— Врете, собачьи души!

И садит ленту за лентой в наступающих.

— Бросай винтовки!.. О-го-го, бросай!

— Получай! Первую!.. вторую!..

И с треском рвутся брошенные гранаты перед кучкой нападающих на курсанта петлюровцев.

Стремителен, как порыв ветра, с гиканьем вырывается откуда-то эскадрон и взмахивает тяжелым ударом в одну из передних рот.

— Смыкайся! Смыкайся! — кричит Сергей. Но его голос совершенно теряется посреди шума и выстрелов.

Эскадрон успевает врубиться в какой-то оторвавшийся взвод, попадает под огонь пулеметов и мчится, растеривая всадников, назад.

Пулеметчик, с разбитой пулею ногой, уже остался один и, выпустивши последнюю ленту, поднимает валяющийся карабин и стреляет в упор, разбивая короб «максима» с криком:

— Нате! Подавитесь теперь, сволочи!

На фланге бронепоезд, отбиваясь из орудий, ревет и мечется. Его песня спета, полотно сзади разбито.

— Горинов, отходим! — кричит Сергею под самое ухо Ботт. — Бесполезно… уже охватывают.

Справа петлюровцы забирали все глубже и глубже и густыми массами кидались на тоненькую цепь. Пластуны не выдержали и отступили.

— Кончено?

— Кончено, брат!

С хрипом пролетел и бухнулся почти рядом, вздымая клубы черной пыли и дыма, взорвавшийся снаряд. Отброшенный с силою упал, но тотчас же вскочил невредимым Владимир. С разорванной на груди рубахой, шатаясь, поднялся Сержук. Шагнул, как бы порываясь что-то сказать товарищам, и упал с хлынувшей из горла кровью.

А влево на фланге что-то гулко ахнуло, перекатившись по полям и заглушая трескотню ружейных выстрелов. И белое облако пара взвилось над взорванным броневиком.

Разбитые части отступали.

Вот и беленькие домики окраин Киева. Здесь Петлюра и Деникин не нужны. В страхе перед надвигающейся напастью их обитатели попрятались по погребам и подвалам.

Беспорядочно и торопливо вливались смешавшиеся остатки красных частей в город.

Чем больше они подвигались к центру, тем больше попадался им на глаза торопящийся и снующий народ. Носились мотоциклеты, гудели автомобили, тянулись бесконечные обозы, и кучками, с узлами на плечах, уходили какие-то люди.