Мы миновали блестящий металлический турникет. Навстречу вышли банковские служащие: дюжина посетителей для столь раннего часа — это много.

А вот и его жрецы, — выставил он палец.

Клерки переглянулись.

Что вам угодно?

Вы нарушаете закон!

Это к нашему юристу.

Каждый будет себе юристом, когда спросят: «Разве ты не знал, что Бог запрещает давать в рост?» На работу вы, будто в церковь, надеваете чистую рубашку, но процент кормит тело, а душу убивает…

Клерк покрутил у виска.

Это ваш? Забирайте, пока не вызвали психушку.

И вы глубоко несчастны, озлобляя и себя, и других.

Клерки побелели.

Всё, мужик, достал! — тронул его за плечо один.

Второй достал мобильный, вызывая охрану. Но

связь оборвалась. Менеджеры беспомощно топтались вокруг него, когда перед ними вырос Николай Пикуда. Горбуны очень сильны — он легко отшвырнул их к кожаному дивану.

Следователь:

И после этого вы устроили погром?

Это неправда!

Показать заявление банкиров?

Себе я доверяю больше. Погром состоял в том, что компьютеры дали сбой, расчётные файлы пропали, долги обнулились.

А почему его не задержала охрана?

Он стал для них будто невидим, зато нас вытолкали на улицу.

И тогда вы перевернули вверх дном торговый центр?

Семён Рыбаков, таксист:

Всё вышло случайно! Торговый центр располагался напротив банка, в огромной витрине светились десятки экранов: политики, полуголые «звёзды», реклама.

И тут на него нашло: «Да, он пришёл, смотрите, у него множество лиц, его слуги лгут в глаза! Они отливают золотого тельца, умалчивая, что за покупки для тела расплачиваются душой!»

Следователь:

И тогда он разбил витрину?

Матвей Левин, врач:

Я стоял рядом и видел, что он едва коснулся стекла, как оно вдребезги разлетелось, и множество осколков посыпалось в телевизоры, точно пыль, затыкая лживых проповедников.

Следователь:

А прежде чем появилась милиция, вы сбежали?

Расторопность милиции всем известна. Мы нашли убежище у моего близкого приятеля Наума Гефсимана.

Еврей?

Да. Вы же знаете, русский интеллигент — потомственный антисемит, у которого все друзья евреи. А у Наума большой свободный дом с флигелем и двенадцать соток под яблоневым садом. Он отвёл нам половину дома, а к вечеру, когда неожиданно потеплело, зарезал овцу, собираясь пожарить на костре.

Так он не был вегетарианцем?

Скорее из тех, кто предпочитает шашлык гамбургеру.

Фома Ребрянский, художник:

Мы все понимали, что в нашей жизни происходит что-то экстраординарное, что в нашем избрании заключено огромное везение. И мы стремились им воспользоваться. Он поселился во флигеле, а мы по очереди приходили к нему.

Следователь:

Исповедовались?

Если угодно.

Следствие не требует вашей тайны.

Какая тайна! Когда животная радость прошла, я, ещё вчера приговорённый к смерти, ощутил обычную растерянность. Странное существо человек! Теперь я жаловался на наше безвременье, когда и чувства перевелись, и искусство — не искусство, и вера — не вера. Я искал участия, поддержки. И мне врезались в память его слова: «Кто знает больше тебя? Не ищи правды на стороне, на земле каждому нет равных. Мы все герои проигранных войн: лучшие пали в битве с собой, худшие — с другими.

И всё?

Да, всё. Сейчас эти слова мало значат, но тогда у меня случилось просветление, как говорят на Востоке. Видно, слова сами по себе ничто, а звучат в зависимости от того, кто их произносит…

Кто-нибудь ещё хочет поделиться?

Говорит Захар Адамов, охранник из супермаркета:

Со мной, вероятно, было проще всего, хотя, подозреваю, он с каждым говорил на его языке, к каждому подбирал ключ, а мы чувствовали себя нагими и маленькими, точно лежали у него на ладони. Мне двадцать лет, родители давно развелись, и я жил с матерью, которую ненавидел. Иногда мне хотелось её убить, но признаться в этом я не мог даже себе. А ему сказал. Я сгорал от стыда, ожидая ответа. А он: «Захар, Захар, не ты первый, не ты последний! Я знаю, как мать говорит тебе: «Ты так молод.», а ты понимаешь, что если бы она могла, то отобрала для себя отпущенные тебе годы. К старости, если некого любить, начинают любить своё тело, обожествляя здоровье. И никто не калечит мужчину больше матери, у которой иссякла любовь, её сосцы кормят не молоком, а ядом.

Следователь:

Какая жестокость!

Почему? Он ещё добавил: «Сказано: чти отца и мать свою», а про любовь ничего не сказано. Чтить же

можно и на расстоянии.

И ты ушёл из дома?

Иван Лукин, иеромонах:

Должен ли я повторять, что дорога в монастырь пролегла для меня через страх смерти?

Следователь:

Если ваша танатофобия имеет отношения к делу.

Во флигель меня гнал страх, от которого я надеялся получить лекарство. Но не успел я раскрыть рта, как он сказал, что бессмертие, как долголетие и здоровье, не зависит от грехов, что самоотречением Бога достичь невозможно, что спасутся либо все, либо никто — и в этом состоит высшая мудрость. «Разве добродетели одного могут заслужить вечное блаженство, а пороки другого — вечные муки? Перед лицом Всемогущего преподобный Серафим Саровский и разбойник с большой дороги одинаково ничтожны и одинаково любимы». Он добавил, что Бог, выдуманный людьми, не выдерживает критики, что все теодицеи — жалки, что из божественных атрибутов, несовместимых друг с другом, приходится выбирать — каждому для себя, и что он сам выбрал абсолютное милосердие. «Раз Господь не всемогущ и не всеведущ, то что же остаётся?» — прошептал я. «Жалеть людей, видя в каждом себя. И Бога, который страдает от того, что не в силах облегчить людскую участь, а может лишь её разделить. Жизнь — тайна, думаешь, у меня есть готовые рецепты?»

И тут в углу тихо вскрикнули, и из тени вышел Николай Пикуда. «Но ты же все-евластен, — обратился он к нему. — Спаси неви-инных — я видел твои чудеса!» «Я знаю не больше тебя». «Нет, ты скры-ываешь свою силу, проявить её не было по-овода». «Ты ошибаешься».

Глаза Пикуды сверкнули. «Когда ты обма-анывал — тогда или сейчас?» Он промолчал. «Я бо-оюсь.» — прошептал Пикуда, пристально глядя на него. «Ненавидят любящие, предают преданные: делай, что задумал, и не бойся — ни за меня, ни за себя». И тут, постучав, нас позвали к ужину. Никто не обратил внимания, как Пикуда исчез.