Иван Лукин, иеромонах:

По дороге в Лавру, пока мы тряслись в милицейском «уазике», он сказал: «Прокурор Арвилат думает, что появился полвека назад, а он, как и все, существовал ещё до пришествия времён». И, наклонившись, прошептал на ухо: «Не бойся, Иван, смерти нет, наши мысли, слова и чувства не исчезают, не уходят в никуда и не берутся из ниоткуда. Они накапливаются, и когда-нибудь психическая энергия превзойдёт физическую, нужда в материи отпадёт, а человечество соединится с Богом.»

Но я ему не поверил, на моих глазах человек превращался в антропоида, цивилизация съедала его, как тля — зелёный лист.

Наступила Пасха, в монастырь со всего света стекались паломники, в храмах, как дети, боящиеся темноты, шептали молитвы, надеясь на воскресение. Настоятелю было не до нас. Но не все ещё принимали меня за изгоя, и я добился аудиенции. Настоятель разговлялся в трапезной, куда со мной пропустили Семёна Рыбакова. Я убеждал взять его под монастырскую опеку:

Он самобытный, безусловно, религиозный мыслитель.

Настоятель промокнул губы салфеткой:

Значит, он нарушил законы не только Божеские, но и человеческие?

Церковь могла бы покрыть ущерб.

С какой стати?

Её авторитет от этого бы только вырос.

У него своя вера! — повысил голос настоятель.

А церковные пожертвования я лучше нищим раздам.

Встав из-за стола, о. Ипатий отвернул кран и вымыл руки. Меня сменил Семён Рыбаков — ручался своими заработками, предлагал в залог дом. Вместе с золочёным крестиком на шее у него висел брелок зодиакального знака, под которым он родился.

Сними, — перебив его, ткнул пальцем настоятель.

Наши символы с языческими не носят!

Так нас снова отвезли в новоиерусалимскую прокуратуру..

Слово берёт Наум Гефсиман:

В Лавре нас обступили старухи.

Сектанты, — шипели они.

Таинства отрицают, — бросил на ходу грузный монах, возвышаясь чёрным клобуком.

Жизнь — сама таинство, — ответил он

Когда нас выдворяли из монастыря, за его воротами остались сторож Илья Мезгирь и братья Заводины, Андрей и Данила.

Бывший окружной прокурор Ферапонт Арвилат (по телефону):

Мне доставили, наконец, извещение о переводе в Москву. Я как раз занимался делом некоего Варнавы, чиновника, подозреваемого во взятках. Была Пасха, и на радостях я прекратил следствие — пусть вспоминают добром. Я уже открыл шампанское, пригласил старшину. Но тут вернулись из Лавры.

Не дали? — усмехнулся я. — Что ж, каждому своё.

Вечность на всех одна.

Вечность далеко, а срок близко!

И всё же мне хотелось его освободить, чтобы не поминали лихом. Но старшина намекнул, что достаточно Варнавы. А отправить его в тюрьму я тоже не мог. Оставалась последняя лазейка — медицинская экспертиза.

И я направил его в психиатрическую больницу.

Следователь:

Вам больше нечего добавить?

Нет, на другой день я уехал. А он как в воду глядел. «Чему быть, того не миновать, — обернулся в дверях. — А Москву ты не найдёшь — только потеряешь.» И точно, вместо повышения будто понизили — развратный, бездушный город.

Матвей Левин, врач:

Он говорил: «В Москве, как на птичьем базаре, — обертоны Вселенной глохнут в галдеже.» Я слушал вполуха: бесконечные проповеди стали меня утомлять.

О психушке в Новоиерусалимске ходила дурная слава. Говорили, что на утреннем обходе врач задавал там один вопрос: «Мысли есть?» Если были — кололи транквилизаторы. «У нас таких много, — обвёл руками главврач, — им кажется, будто явились спасать мир. — И сделал знак санитару: — Два кубика сульфы.»

Когда его уводили по коридору, он обернулся, и я навсегда запомнил его взгляд. Передавали, что в тот же день он пожалел главврача, сказав, что представляет его внутренний ад, а тот «отправил его на крест», как это называется на больничном жаргоне, велев распять на кровати, привязав к спинкам руки и ноги.

Иван Лукин, иеромонах:

Обшарпанные стены, грязные полы. «Весь мир — сумасшедший дом, — утешал я себя, — только отделения разные.» Матвей Левин как врач добивался отдельной палаты. Пока я ждал в приёмной, меня окружали скучные больничные сплетни, застиранные, белёсые халаты, серые, серые лица.

Обратной дорогой я думал о смерти, и опять всё казалось бессмысленным!

Следователь: «Так вы подозревали, что его убьют?»

Семён Рыбаков:

«Молитесь за него, батюшка!» — простился я с Иваном Лукиным по возвращении в город. Наконец я попал домой, где, казалось, не был тысячу лет. Пустые комнаты, гнетущая тишина. И с новой силой навалилось одиночество. Весь день я просидел за столом, обхватив голову руками, а в полночь ко мне постучали. На пороге стоял Николай Пикуда, бледный, с дрожащими руками. Он будто стал выше, похудел, осунулся. Я пустил его в дом, он сел на кровать и, уткнувшись в стену, рассказал, как навещал его. Как он проник в палату, остаётся тайной.