Зорин Иван
Шрифт:
холод.
А про стену ты правильно сказал. Всю жизнь её возводим, а под конец и самим за неё не выйти.
Он покрутил рюмку.
Мне вообще-то врач запретил — говорит, возбуждает. Руки, и правда, чешутся.
А чего тянуть? — Растопырив на столе пятерню, я начал втыкать нож меж пальцев. — Раз-два-три-четыре- пять, мы идём искать, раз-два-три-четыре-пять, ты залезла под кровать?
Он пристально посмотрел на меня.
Хоть вздохнём свободно.
И не договорив, провёл по горлу ребром ладони.
Я — вернул жест ему.
Потом наши пальцы соприкоснулись, и меня опять обжёг холод.
За окном поплыла луна, высыпали звёзды. Мы уже с трудом различали друг друга. Он разлил бутылку до
дна, подождал, пока стечёт последняя капля.
А у Лиды, откровенно говоря, самой крыша едет. Через слово крестится, будто в церкви, а чуть что, про Бога. И уверенно так, точно волосы у Него пересчитала. Я вчера не выдержал. Бог, говорю, вроде государства, персональной ответственности не несёт. И судиться с Ним бесполезно, Иов выставил счёт, а толку? Думал, горячиться начнёт. А она только блаженно улыбается.
Счастлив не тот, кто нашёл истину, а кто убеждён в своей лжи. Но что же ты психиатру о Крысе не рассказал, когда про наследственность спрашивал?
У него задёргалось веко.
Это чужая кровь! Чужая!
Он был близок к истерике.
А Лиду ты зачем прогнал?
Лиду?! Она сама! С Мариной Николаевной не поладила!
И в стене появилась трещина?
Он готов был захныкать.
Я понимаю, надоели сцены, её богомольность.
Он всхлипнул, как ребёнок.
Ну, а кто сына за «двойки» бил? Кто приговаривал: «Ничего, свой зуб языка не откусит»? Кто за себя отыгрывался?
Вместо ответа он вытер лоб, устало сощурился. И вдруг его голос стал плаксивым:
Лида нехорошая, а мамочка добрая, и к чаю у неё клубничное варенье.
Хлопнула входная дверь.
Он вздрогнул, уставившись на опустевшую тарелку. Облизнув окровавленный смородиной нож, сунул в карман и, задвигая стул, в последний раз бросил взгляд на отражение в зеркале.
ПОСЛЕДНЯЯ СКАЗКА ШАХЕРЕЗАДЫ
Если бы месяц назад Матвею Бессарабу сказали, что у него поселится молодая девушка, он бы криво усмехнулся. И не поверил бы вдвойне, услышав, что будет при этом страдать.
Её звали Виолетта Оболонь, и Бессараб годился ей в отцы. Познакомились в интернете и, узнав, что живут в одном городе, решили сократить пространство до постели. И многому научились друг у друга: она — презрительно смотреть на мир сквозь уменьшающие линзы очков, он — тратить деньги, когда их нет. За окном стоял декабрь, а в их комнате царил апрель. Они проводили долгие жаркие ночи, а по утрам жадно рассматривали друг друга в широком зеркале, перед которым она расчёсывала волосы, а он брился. Потом он готовил завтрак, шёл во двор кормить собаку, а, когда возвращался, все бутерброды были съедены и кофе выпит из обеих чашек. На столе лежала записка: «Ушла досыпать, не буди!» Матвей разводил камин и, глядя на пляшущее пламя, размышлял, куда девать прошлое и откуда взять будущее. Он предлагал Виолетте всё. Но у него не было ничего. До обеда он перебирал изъеденные молью годы, жевал мысли и, не выдержав, шёл за советом к соседу. «Жирные девки лучше, — чесал тот затылок, разглядывая фотографию Виолетты, — на однуляжку положит, другой накроет — пыхтишь себе, завариваешься, как чай в чайнике.»
И Матвей Бессараб вспоминал, где находится. Проклиная мир, он возвращался домой и, запираясь на все замки, поднимался в спальню к Виолетте.
Он жил в первый век Консумации, от которой сводило скулы и хотелось забиться в нору. «Займёшься сегодня шопингом?» — через плечо бросал он, мочась в туалете с распахнутой настежь дверью. «Уже занимаюсь», — брала Виолетта в руку его сокровище и, помахивая им, задумчиво разглядывала желтоватую струю.
И тогда Бессараб давал себе слово изменять ей только с самим собой.
На Рождество выпал снег, тощая, с драной шерстью собака, высунувшись из конуры, ловила пастью белых мух. Ковыряя на стекле изморозь, Бессараб думал, что библейский пророк ошибся, и последние времена никогда не наступят, потому что мир лежит не во зле, а в безумии.
«Ориентации на демократические ценности нет альтернативы!» — жужжал в углу телевизор.
«Какая у неё красивая шея», — думал Матвей, разглядывая Виолетту.
«Мы озабочены продвижением товаров на рынке!» — пестрили журналы.
«И грудь», — листал он их, слюнявя палец.
А через месяц Матвей полностью отрёкся от себя. Отказавшись от желаний, он целиком подчинился Виолетте.
«Какая разница от чего сходить с ума? — оправдывался он. — Главное — не сойти».
У Бессараба были свои счёты с миром. Для его понимания у него было чересчур развито воображение.
«Кто наблюдает горизонты, тому не видеть ног», — думал он. И удивлялся окружавшим людям, умевшим без труда проникнуть в чужое сознание, чтобы распознать слабые места, которыми можно пользоваться, как рычагами. В отличие от них Матвей предпочитал думать не о том, что имел, а о том, что недополучил, и при всех талантах был не способен разобраться в себе.